Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
324 
У хмурых генералов, защитников Адмиралтейства, о Протопопове только то мнение могло проступить, что – ловко заболел мерзавец, ускользнул в последнюю минуту.
На «высочайшее повеление» Беляев, очевидно, имел распоряжение. Осадное положение можно было объявить, но не добавляло оно ясного смысла к тому, что творилось. Хорошо, тут же Беляев уже писал черновик, и типография оказалась готова, и распорядился Хабалов печатать тысячу экземпляров. Но вот насчёт невыхода после 9 часов возникал такой постыдный курьёз, что и Хабалов отказался. Где находясь, что видя глазами и что имея в голове – можно было такое сочинить? Нельзя уж так давать над собою смеяться.
Довольно скоро принесли и отпечатанные объявления. И тут хватились: а что же с ними делать дальше? Во-первых, не было того города, где бы их расклеивать. Градоначальник возразил, что расклейщиков пришлось бы охранять воинскими нарядами. Да ещё, простое: ведь нужны клей и кисти! А их тут нет. И где их среди ночи взять?
Без клея никак не расклеить, да.
Что ж, распорядился Хабалов: пусть полицейские нацепят несколько объявлений вот тут, на ограду Александровского сквера. А остальные – просто разбросают по Дворцовой площади и в начале Невского. Да можно нацепить и на решётку ограды Зимнего.
Так и сделали.
155
В преображенском офицерском собрании, в комнате за биллиардной (старинные портреты и гравюры, кресла красного дерева, крытые серым штофом банкетки) сидело и после ужина два десятка обескураженных огорчённых офицеров, пытавшихся разобраться в несчастной путанице минувшего дня. Были и те, кому опасно вернуться во взбунтовавшиеся казармы на Кирочной. Из биллиардной доносилось неизменное постукивание шаров – тех упорных киёв, кому бесчувственно-неведомы все сотрясения внешней жизни.
Как знаменательно и обещательно начинался этот день! – и каким ничтожным пшиком кончался, нельзя примириться! Как это могло произойти, где сделана ошибка? Они разбирали.
Не надо ли было тогда же всё объявить и объяснить солдатам? – спрашивал теперь Розеншильд-Паулин. Может быть, наша ошибка в этом? Мы опоздали объявить?
Но два капитана, сидя рядом на диване, уверенно возражали, что это внесло бы раскол и сумятицу, преждевременное объявление могло бы всё испортить.
Да кое-кто, по соседству со строем, и намекал унтерам, разговоры были – но они не дали явного отзыва.
Да и – что объявить? Главная трудность – что объявить? Сама задача была расплывчата, непонятна офицерам – и днём, как и сейчас.
А потом этот ликующий восторг, когда шёл с музыкой Павловский батальон, и, казалось, силы удесятерятся – и вдруг павловцы оказались против народа? Как это вместить и понять?
Так ведь – и гвардейский экипаж приходил, чернел, как будто был против Государственной Думы? И егеря?… И кексгольмцы?
Прапорщик Гольтгоер, пользуясь известным правом младших начинать суждения, заявлял теперь резко, что не надо было ждать никаких подкреплений, а сразу идти и арестовать всю хабаловскую головку. Если капитан Скрипицын смог пройти туда безо всякой задержки, то очевидно, что атаковать их не составляло труда даже кучке, не то что двум ротам. И преображенцы оказали бы этим неоценимую услугу Освободительному движению: сейчас, в данную минуту, уже не с кем было бы в Петрограде воевать!
Прямо действовать против правительственных войск? Нет, они так не думали. Соображение, может быть, и интересное, но никто не помнил, чтобы Гольтгоер высказал его на площади.
Нет, это должно было совершиться гораздо тоньше, – но как? Днём утеряна была и свежесть настроения и величественность задачи. Так ничего не совершив, только озябнув и духом упав, все стали расходиться, и преображенцы тоже захотели обедать и ужинать, вернулись в казармы, – а теперь куда уже на мороз и ночью? и зачем? И солдат не подымешь легко, и офицеры не видели смысла.
Но как этот Смысл за несколько часов – просеялся? продробился? провалился? Какая обида! Какое даже унизительное состояние неудачи!
Офицеры поужинали, но все оставались в Собрании, не расходились: ясно, что в такой день надо быть при казармах.
Но – идти в сами казармы? но – разговаривать теперь с солдатами? Нет, это тоже казалось нескладно, упущено.
Убедительные доводы были такие: солдаты – и сами из народа, и так по природе своей не могут быть против народа. И на тот момент, когда конфликт зияюще обнажится, – их поведение однозначно определено. Но наши теперешние солдаты слабо подготовлены в военном отношении, а в интеллектуальном тем более слабы, и такой психической нагрузки, данной заранее, могут не выдержать. Освещать им задачу преждевременно, сейчас – не надо, а только в самый момент действия.
324 
