Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
327 
Помолиться? Это он вставлял на потом.
Что ему ещё мешало всё время, обидно? А вот что: кто же будет власть? Каким молчаливым заговором, терпеливыми интригами Милюкова они вытеснили Председателя Думы с кандидатов в премьеры? Почему – Львов? С какой стати – Львов? Какой у него государственный опыт? Да его и в Петрограде нет, а тут каждая минута…
Но сам Родзянко – не мог же им сказать, об этом. А никто другой не догадывался? Все его так уважали, а никто не предлагал.
Нет, что же было делать?? Что делать?
Он представил себе хорошо знакомое лицо Государя – и мягкое, и такое иногда светлое, а – плохо проницаемое. И последние их крутые тяжёлые разговоры на аудиенциях – в январе и в феврале. Родзянко никогда не умел сдержать своего раскатистого гнева, а Государь всегда умел. Но в последний раз был так его лоб тёмен, что вот-вот промелькнёт и зигзагом молния.
И что ж он скажет, когда узнает, что Родзянко сам объявил себя властью?
А – почему не мог он ответить ни слова ни на вчерашнюю телеграмму, ни на сегодняшнюю? – как будто Родзянко жаловался ему на своё здоровье, а не доносил, что Россия гибнет.
Уже устав держать руками голову, он теперь руки держал над собой, сплетённым замком.
Ах, как невозможно было решиться! как – не на что было опереться! И истекали четверть часа. Большие настенные часы показывали полночь.
Вдруг (он еле успел опустить руки с головы) приоткрылась дверь из кабинета Коновалова – и всунулось обросшее лицо Шидловского. И заговорил не нудновато, как всегда он тянул, но необычно для него, крайне взволнованно:
– Михаил Владимирович! Простите, что к беспокою вас и в эту минуту. Но чрезвычайно важное сообщение.
– Да? – не досадливо, но с надеждой спросил Родзянко. Какого-то экстраординарного известия ему именно и не хватало для решения. Может быть, вот оно и есть? Какого-то малого довеска не хватало на весах, в ту или другую сторону.
Шидловский вступил весь:
– Сейчас звонили из Преображенского полка. По поручению офицеров полка – мой племянник Нелидов, он служит там. Он просил меня передать вам и всем здесь: что офицеры и солдаты Преображенского полка предоставляют себя в распоряжение Государственной Думы!
С неожиданностью Родзянко выслушал, сидя за столом, но тотчас и встал, старый кавалергард. Это звучало как клик десятка фанфар: любимое Петрово детище, Преображенский полк, первый полк русской армии! – предлагал ему поддержку! склонился под знамя Государственной Думы!
(Такими фанфарами прозвучало – не ухватывала мысль поправить: Преображенский полк – весь на фронте, а здесь – тыловой запасной батальон).
Родзянко ощутил могучие волны подъёма в своей могучей груди. Он сам стоял как на параде преображенцев, он слышал их марш!
И – голосом для плаца, не для одного Шидловского в кабинете, объявил:
– Благодарю за весть, Сергей Илиодорович! Я – принимаю власть!
Поправился:
– Государственная Дума – принимает власть!
157
Проникнув в Таврический, Пешехонов стал на каждом шагу встречать знакомых, как будто нарочно все его знакомые сговорились в этот вечер устроить всеобщее свидание под сводами Государственной Думы.
И не забывая о жгучей заботе, он каждого спрашивал: предусмотрен ли захват охранки, послан ли автомобиль? Большинство не знали, а кто говорил, что послан. Не было такого распорядителя, к кому бы обратиться. Народу было очень много, а – ни головы, ни смысла.
В Екатерининском зале в разных местах солдаты располагались, как в третьем классе вокзала, лёжа на полу, а ружья в козлах.
Солдат-то было разрозненных сотни – а офицеров не видно. И странно, и тревожно. Странно, потому что в столице много офицеров передовых, правильно думающих – и как же в такой день и при таких событиях они все куда-то скрылись? На улице не было ни одного офицера, а здесь какие-то прижатые. И какая же судьба ждала восставшие солдатские массы без офицеров? как же они поведут бой?
В больших залах Пешехонов по близорукости не всё видел в глубину, и ему долго пришлось толкаться, осматривая странное состояние Таврического и публику в нём. Во всяком случае, было сейчас тут людей в тридцать раз больше, чем в перерыв самого людного думского дня. А если толкаться по густоте коридоров и открывать подряд двери – то и в каждой комнате тоже сидели или заседали или беседовали по десять-по двадцать человек.
327 
