418 
Теперь надо было вскрыть контрреволюционный нарыв в Павловском училище. И лейтенант Филипповский, выписывая потщательнее буквы, особенно заглавные, которые тут были почти кряду и в том весь смысл, написал всё на том же важном думском бланке распоряжение генералу Вальбергу:
«Начальнику Павловского училища. Именем Временного Комитета Государственной Думы сдать вверенное Вам училище в распоряжение Военной Комиссии Временного Комитета Государственной Думы и ожидать дальнейших распоряжений Военной Комиссии, для чего явиться в означенную Комиссию».
Распоряжение послали в двух экземплярах (на одном расписаться и вернуть) с бойким прапорщиком и лихими солдатами на двух мотоциклетах. Филипповский не рассчитывал, что генерал явится, лишь бы без боя сдал училище.
И продолжал собирать над бланками лоб, где ещё что взять или охранить, или подавить. В комнате Военной комиссии, несмотря на охрану в коридоре, была обычная толчея, всё время неруководимые, неизвестно с чем и зачем пришедшие люди, – и появился Керенский, тоже кого-то куда-то потребовать, взять, послать.
И в этот момент совсем близко ко дворцу, но с другой стороны здания, раздалась отчётливая гулкая пулемётная очередь! И ещё одна! И ещё!
Пулемётный звук не требует разъяснения, особенно военным людям! Кто-то прорвался, и бой идёт у самых стен Думы!
Все заметались! Все вдруг оказались не в твердыне штаба, но без оружия и в ловушке, откуда не так просто выскочить.
Окна Военной комиссии выходили в сквер – и там, в неразберихе автомобилей, мотоциклов, пушек, лошадей, людей, – возникла сумятица, всё завертелось водоворотом, куда-то хотело выпятить или выехать, автомобили заводились, не заводились, расталкивали и отпихивали друг друга, кричали – и только явной стрельбы не было, и видно было по скверу, что сами они противника не видят.
Даже из сквера нельзя было выбраться, а отсюда пробиваться ещё до сквера через коридор, через вестибюль – невозможно! Через каких-нибудь пять минут сюда могла ворваться расплата, ружья на изготовку – и застигнуты, арестованы, потом и петля!
Безумно затосковал и заметался Масловский – ведь уже 40 лет, и совсем не военный… Всё ясно! – протопоповские пулемётчики сошли с крыш и пошли в атаку. Теперь тут верная гибель! – или захватят в плен – и на каторгу. Ах, как ему не хотелось вчера сюда! и жена отговаривала, а Капелинский застиг! И как его тянуло под утро исчезнуть на свою квартиру – но удержало ложное чувство революционного стыда.
Из этих неназванных офицеров, которые тут толпились, – кто стал выталкиваться из комнаты.
А пулемётная очередь – снова! и снова ещё одна! – невероятно близко, просто вот тут же, под самыми стенами дворца!
И не известно, чем бы кончилось всё тут, в Военной комиссии, если бы среди них не было Керенского.
Но он был – тут! И все те же опасения, и все те же мысли, но только с ещё большей быстротой, решительностью и ответственностью за всю судьбу революции, а не только за себя, пронеслись и в его голове – и он тут же принял решение, а верней – исполнил его, потому что у него исполнение всегда было быстрей самого решения: Керенский взлетел от пола, как на невидимых крыльях, и вот уже стоял на подоконнике, одной рукой держась за ручку шпингалета, другою распахнув форточку, впившись в обрез её рамки, а узкую прямоугольную голову свою – втискивая туда, туда, в саму форточку, она вполне входила.
И глядя на водовертное безумие сквера – он кричал туда в форточку своим голосом, таким прославленно звонким, резким на трибуне – а сейчас несколько осипшим:
– Все – по местам! Все – по боевым постам!… Защищайте Государственную Думу!… Это говорит вам – Керенский! Государственную Думу – расстреливают!!!
Этот ужасный исторический рок, трагический конец новой революции кошмарно предстал перед побледневшей Военной комиссией. Таврический дворец уже тонул в крови!
– Государственную Думу – расстреливают!!!… Это говорю вам я, Керенский!… Защищайте вашу молодую свободу! Защищайте революцию! Все по местам! Оружие к бою!…
Но – неизвестны были каждому свои места, и оружие не у каждого, и не каждый знал, как с ним обращаться. Да в той суматошной панике, криках, мате, фырчаньи и рёве вообще никто не слышал и не заметил, что какой-то человек кричал из какой-то форточки.
Но здесь в комнате все слышали – и на военных смелость Керенского произвела неадекватное впечатление. Кто-то нетактично заметил, что эта команда через форточку могла произвести эффект, обратный мобилизации. Керенский, уже спорхнувший с подоконника на середину комнаты, убравши крылья в лопатки, взглянул на дерзкого осиятельно гневно, ещё не вполне вернувшись от своего взлёта к простому ногохождению, и закричал с пронзительными нотками:
418 
