IX

Конечно, они мимолетны, эти проблески ясности и осознания. При всей своей плотской щедрости Ники на свой лад так же недостижима, как Эмили: в ее заляпанной квартире он чувствует себя дорогим и желанным свидетелем чужой жизни, или даже главным персонажем второго плана, но притом подозревает, что его собственная настоящая жизнь заперта на вершине холма в Буде, в бунгало Эмили. Бесит: все это время, потраченное на неутолимо несбыточное. Джон смотрит на свое отражение в длинном зеркале над стойкой. Это слишком, это худшая разновидность глупости, и она не ограничивается только любовью: вечерами с Ники он представляет Эмили; беседуя с Имре, мечтает о Скоттовом невытребованном прощении; приходя к Наде, хочет, чтобы она была моложе, и вот здесь сейчас пьет очередной стакан, делая вид, будто Скотт когда-нибудь сможет превратиться в совершенно другого брата. Пора с этим покончить.

Скотт как раз что-то орет Джону, хотя сидит всего через две табуретки справа от него. Он орет, но почти безуспешно, поскольку музыка гораздо сильнее, чем даже его розовые легкие. Только бессвязные слова пробиваются сквозь грохот и отыскивают вход в Джоново звенящее правое ухо:… …едем… полениться… месяц… Румыния. Джон смотрит перед собой, кивает, грызет кубик льда: несколько минут назад он решил не напрягаться, надрывая глотку, как очумелый, только чтобы поддержать вежливый разговор сквозь сэмплированные сирены, басы и клавиши. Позади стойки, позади бармена, позади стеклянных полок с напитками, что позвякивают, вторя музыке, длинная пурпурная неоновая трубка тянется на всю длину задней стены и тут же удваивается в зеркале позади, так что, разглядывая свое отражение, Джон видит две пурпурные неоновые полосы, вытянувшиеся прямо у него под носом — толстые, светящиеся пурпурные усы на весь бар длиной. Он играет в эти игры под студийно-заикающийся голос австралийского дэнс-поп-феномена, воющий: Идешь танцевать, когда идешь танцевать танцевать идешь-дешь танцевать идешь-дешь танцевать-вать-вать-вать? и в зеркале вены на отраженной шее Скотта раздуваются в пульсирующие канаты, и Скотт отчетливо (но неслышно) орет на Джона: «На хер тебя, на хер, на хер!»

На улице — позже, пьянее — в копошащейся толпе и противоборстве запахов Джон оказывается вместе со всеми в небольшом кругу толщиной в одного человека, кроме одной выпуклости там, где Скотт стоит прямо позади Марии, обнимая ее за талию, головой у нее на плече, а она выгибает руку, ероша ему волосы. По кругу: Мария, Эмили, Брайон, Марк, Жольт, Чарлз и новенькая (временная) девушка, удобно зацепившаяся четырьмя пальцами правой руки за правый передний карман Чарлзовых джинсов, незнакомая Джону, но помеченная духами как несомненная венгерка.

— Спасибо, спасибо! — повторяет Скотт.

— Спасибо, спасибо! — эхом вторит Мария.

Чарлз лениво улыбается, ему забавно. Марк сосет зуб, и Джон чует запах его пота. Рука Брайона на плечах Эмили, но вторая — на плечах Марка.

— О, это так здорово! Так классно! Здорово, да? — спрашивает Эмили у Джона, прибывшего с опозданием.

Да, здорово, — отвечает Джон, чтобы она была довольна, ничуть не задумываясь, что «это» такое. Лишь когда Скотт н Мария удаляются под руку, Чарлз говорит:

— Поздравлять с этим вряд ли естественно, — и описывает, как те двое проснутся в первый день медового месяца и сядут за «плотный покаянный завтрак». Только сейчас Джон понимает: «полениться» конечно же, было «пожениться». «Это», такое классное и здоровское, — помолвка, известие о которой выжало из Джона лишь кивки, жевание льда и пурпурные неоновые усы длиной с барную стойку.

  121