26 
И пока ребенок возился на полу с солдатиками и боялся, что его выгонят из дому, родители описывали две его квартиры, и, разговаривая, сходили с мест, где стояли (у камина, у коктейльной тележки), шли через комнату друг к другу и ложились на кушетку, отец обнимал мать за шею. Глядя в потолок, они шептались об устройстве своих квартир, все тише и тише, пока Чарлз совсем не переставал их слышать, и оставляли его одного играть на полу собственного дома с другом-котом по кличке Имре Надь (Большой Джим, как Чарлз представлял его друзьям). Кот жил в доме дольше самого Чарлза и ночью нападал на одного из Чарлзовых солдат, блестящего серебряного рыцаря с мечом, кидал его из лапы в лапу. Кота привлекал блеск, и хотя кот не интересовался остальным личным составом лилипутской армии, этот рыцарь действовал как валерьянка.
— Четыре лестничных пролета, шестьдесят четыре ступени снизу доверху, и вяз во дворе. Маленький сегодня лазал бы по нему. Слышишь, Карой? В нашем дворе растет де… — а, ладно, он заигрался солдатиками…
— Плитки выложены, чтобы смотрелось как византийская мозаика… Точно, какая-нибудь советская сволочь разбила…
Но он рос, и никакие указания родителей или обычаи не могли защитить его от лавины английских слов и американских привычек. Друзья, фильмы, школа, книги, телевизор: Кливленд и Голливуд занимали куда больше места в изученной вселенной, чем тот неизвестный далекий город, черно-белые истории из давнего прошлого, непонятная, назойливая, провинциальная политика и язык, на котором не мог говорить никто из друзей, но который кое-кто из них сравнивал с бульканьем слизистых инопланетян из «Звездных войн».
Мальчишка огласил себе приговор изгнанника за три года до его исполнения: в девять лет он заявил родителям, что ему надоело, что люди зовут его «кэ-РО-ли» вместо «КА-рой», и поэтому отныне зовите его Чарлз — просьба, с радостью принятая всеми, кроме родителей; но только в двенадцать лет венгерские слова наконец уступили место английским. Двенадцатилетний Карой-венгр проспал в оцепенении внутри Чарлза-из-Огайо все старшие классы, колледж и бизнес-академию, ненужный, незамеченный, нежеланный.
Его венгерский перестал развиваться в двенадцать, но прирос к Чарлзу, как рудиментарный орган. Чарлз говорил по-венгерски только в редких личных разговорах с родителями в присутствии посторонних. И так языковой раздел обернулся неизбежным культурным. В особенности отец считал Чарлза иностранцем, которого нужно образовать, чтобы он вернулся к своим корням.
— Адмирала Хорти не поняли, — начинал лекцию отец, брезгливо отодвинув в сторону Чарлзов учебник истории для 11-го класса с единственным упоминанием участия Венгрии во Второй мировой войне, списком «Другие фашистские государства» на полях. — У американцев нет вкуса ни к чему, кроме черного и белого. Там были не просто плохие и хорошие. Это не ковбойско-индейское кино с Джоном Уэйном,[6] понимаешь? Скажи это своему смешному учителю. Хорти, сколько мог, не пускал нацистов и притом воевал с русскими. Кому еще, твоя маленькая школа думает, удалось бы такое? Черчиллю? Между прочим, можешь просветить своего учителя того, что в этой стране сходит за историю: подлинное название надругательства на странице 465 — Трианон.
Но выждав время, Карой-венгр однажды очнулся. Революция 1989 года в Восточной Европе и никогда не покидавшая Чарлза вера в то, что ему суждено лучшее, нежели остальным одноклассникам, заставили его сказать рекрутеру: «Да, я бегло говорю по-венгерски, и мне интересно участвовать в создании отделения фирмы в Будапеште». Неожиданно Карой вновь стал ценным и уважаемым членом Чарлзова списка внутренних действующих лиц и исполнителей. К сожалению, Карою все еще было двенадцать. И как следствие этого, спец по инвестициям, прибывший в Будапешт в октябре 1989-го после трех месяцев совсем уж детсадовского тренинга в Нью-Йорке, был нахальным, своевольным молодым венчурным капиталистом со стилем, интеллектом и чутьем, который по-венгерски, неведомо для нанимателей, говорил с потенциальными получателями инвестиций совсем как двенадцатилетний мальчик в хорошо одетом теле взрослого мужчины.
Однажды утром Джон сидел на диване в Чарлзовом кабинете и фотографировал Чарлза, принявшего за столом серьезный вид, а картина в окне за спиной хозяина состояла на треть из Дуная, на треть из Замкового холма, на треть из помазанных пористыми облаками небес. На фотографии, которую Чарлз послал домой родителям, перед ним на столе пять стопок бумаг. Все стопки разной высоты, и Чарлз объяснил полузаинтересованному Джону, чем занимается целый день почти каждый день.
26 
