79 
Но, папское слово – закон!
– Идеальная вертикаль власти, – восхищенно отметил я.
– Да, и уже много веков. Иногда, конечно, за этой непререкаемостью может проскакивать какие-то нелогичности, но ничего не поделаешь: папа – это верховный владыка, верховный жрец, которому принадлежит последнее слово по всем вопросам. На папских престолах были случайные люди, но были и великие астрономы, великие собиратели книг и мудростей, знатоки наук. Но нынешние папы – это обязательно высокообразованные люди.
– Но я не помню, чтобы даже самых высокообразованных людей хоронили, как Иоанна Павла II, – я удивленно развел руками. – Когда он умер, весь мир отозвался, не только католики. А прощание с ним было воистину вселенским. Было ощущение, что все потеряли какого-то близкого человека. Мне это даже показалось несколько фальшивым.
– Фальшь не может быть вселенской! – резко возразил Алексей. – Я имел честь общаться с Войтылой в то время, когда болезнь, к сожалению, уже держала его за горло – последние лет пять его жизни. Думаю, что такое уважительное отношение к нему было вызвано, прежде всего, тем, что при всем величии церкви, стоящей за его плечами, он был человеком невероятно естественным. То есть, это была не только персона, которую возят на специальных носилках и оттуда он благословляет верующих. Нет, все видели в нем простого человека, которому близки их беды. Войтыла был глубоко верующим человеком, очень внимательным к окружающим. Он плакал вместе с другими, когда был у постели умирающей матери Терезы в Калькутте, сидя рядом с ней на кровати и держа ее за руку.
«Можно долго обманывать кого-то одного, или недолго – но всех, но обманывать долго и всех нельзя» – ты помнишь эту мудрую фразу президента Линкольна. Так вот, даже Войтыла не смог бы обмануть весь мир, но, я клянусь тебе, что, общаясь с ним, ты буквально чувствовал идущую от него святость.
Я уверен, что он будет провозглашен сначала блаженным, а потом и святым, потому что его считали святым при жизни.
Он был непростым человеком, иногда бывал резок в спорах. Я никогда не забуду одну историю. Однажды группа одаренных детей из России устроила для папы концерт в его загородной резиденции Castelgandolfo. Они начали с Шопена, и понтифик буквально растаял – понятно, какое наслаждение поляку слушать Шопена. И в этот момент – а дело было во внутреннем дворе – сбоку упала кадка с пальмой. Она упала с громким стуком. Концерт слушали где-то человек сто, и когда кадка упала, то в разных концах двора вскочило человек двенадцать молодцов, руки которых автоматически потянулись к поясам – всем зрителям сразу стало понятно «кто есть кто».
Что касается папы, то он просто посмотрел на начальника охраны.
Скажу так: я не хотел бы никогда получить подобный взгляд.
Этот взгляд испепелял.
А с другой стороны, однажды мы в самолете, который летел в Лурд, ходили к нему здороваться, потому что он уже тогда не ходил, и летал туда просто как больной, чтобы испросить исцеления у Лурдской Божьей Матери. А я в тот момент поцарапал ухо, и на нем был наклеен малозаметный пластырь. Так вот, я подошел, наклонился, чтобы поздороваться, а он, хотя уже хуже видел и чувствовал себя неважно, спросил: «А что у вас с ухом»?
На что я ему ответил: «Теперь, Ваше Святейшество, как только вы меня об этом спросили, уже ничего!..»
– Единственно правильный ответ, по-моему…
– Да, тем более что ухо, в результате, зажило в два раза быстрее, – с улыбкой отметил Букалов. – К чему я вспомнил этот случай? Да к тому, что трудно представить, что нынешний папа Рацингер может задать такой вопрос, потому что, не хочу никого обидеть, существует некая немецкая сухость. Но Рацингера можно простить, ведь естественность и уверенность проявляются не сразу.
Я помню, что когда он только стал папой и его приветствовали, то он все время оборачивался, чтобы посмотреть, кому это там радостно кричат и машут руками. А однажды мы прилетели в Кёльн на первую встречу с католической молодежью. Мы, журналисты, сходим с заднего трапа самолета, ждем на трибуне для прессы, когда выйдет Рацингер. Рядом с трапом его ожидает толпа детей – средний возраст 13–16 лет. Мы прилетели в десять утра, а у них, как говорится «ефрейторский час» – их там держали и муштровали с семи утра и они падали от усталости. Они замерзли, хотели есть, пить, писать…
Они ждали этого папу – и вот он вышел!
Они заорали, закричали.
Рацингер начал говорить свою обычную речь. Неторопливую, наполненную глубоким смыслом и аллегориями.
79 
