21 
Затем твой большой лифчик, Биг, обхватывает тебя, словно лошадиная упряжь. Этот проклятый больничный запах холодным туманом окутывает тебя.
И моя Бигги уходит, анестезированная, стерилизованная, облаченная в нечто бесформенное, напоминающее флакон с декстрозой, который ты увидишь сегодня позже, перевернутым кверху дном, заливающим глюкозную силу в престарелых пациентов.
Ты вырываешься на минутку поболтать с другими сестрами и санитарками в кафетерии. Они рассказывают друг другу, когда их мужья вернулись домой вчера вечером, и я знаю, что ты говоришь им: «Мой Богус сейчас в кровати с нашим Кольмом. А ночью он спал со мной».
Но ночью, Биг, ты сказала:
— Твой отец — старый мудак.
Я никогда раньше не слышал, чтобы ты выражалась подобным образом. Разумеется, я с тобой согласился, и ты спросила:
— Чего он хочет от тебя?
— Чтобы я разбил себе морду в кровь, — говорю я.
— Именно это ты и делаешь, — отвечаешь ты, Биг. — Чего еще ему надо?
— Должно быть, он ждет, — говорю я, — что я скажу ему, что он был во всем прав. Он хочет, чтобы я приполз к нему на коленях и принялся целовать его антисептические докторские башмаки. А потом я должен сказать ему: «Отец, я хочу быть профессиональным человеком».
— Но это не смешно, Богус, — говоришь ты.
А я-то считал, что всегда могу рассчитывать на твое чувство юмора, Биг.
— Это последний год, Биг, — говорю я тебе. — Мы снова вернемся в Европу, и ты сможешь снова кататься на лыжах.
Но ты лишь вздыхаешь:
— Да пошел ты к… — Никогда раньше я не слышал, чтобы ты так выражалась.
Затем ты растягиваешься рядом со мной в постели, листая журнал о лыжном спорте, хотя я не раз говорил тебе, что читать в таком положении вредно.
Когда ты читаешь, Биг, ты упираешься подбородком в свою высокую грудь; твои густые, подстриженные до плеч волосы медового цвета падают вперед, закрывая щеки, и мне виден лишь торчащий кончик твоего острого носа.
А ты всегда читаешь лыжный журнал, да, Бигги? Возможно, ты делаешь это не нарочно, а просто хочешь напомнить мне, чего я тебя лишил, а? Когда ты натыкаешься на манящий альпийский пейзаж, ты говоришь:
— О, посмотри, Богус. Кажется, мы тут были? Кажется, это где-то возле Зелла, или — нет! Мариа Зелл, да? Ты только посмотри, как они высыпают из поезда. Господи, ты только взгляни на эти горы, Богус…
— Но мы сейчас в Айове, Биг, — напоминаю я тебе. — Завтра мы отправимся на кукурузное поле покататься. Поищем пологий склон. Будет еще проще, если мы найдем какого-нибудь борова с покатой спиной. Мы можем намазать его грязью, я задеру ему рыло вверх, и ты сможешь скатиться на лыжах между его ушей к хвосту. Удовольствие, может быть, не такое уж и большое, но…
— Я ничего такого не имела в виду, Богус, — обижаешься ты. — Я просто хотела, чтобы ты полюбовался картинкой.
Но почему я не могу оставить тебя в покое? Я продолжаю:
— Я могу привязать тебя сзади к машине, Биг. Это будет тот еще слалом: между кукурузных стеблей, в погоне за фазанами! Я завтра же организую поездку в Корваир.
— Да хватит тебе. — Твой голос звучит устало. Наша прикроватная лампа начинает мигать, потом гаснет совсем. — Богус, ты оплатил счет за электричество? — шепчешь ты в темноте.
— Это всего лишь пробка, — говорю я тебе, покидая согретую твоим теплом постель и спускаясь вниз в подвал.
Хорошо, что я туда спустился, потому что сегодня я там еще не был и не освободил мышеловку, установленную по твоему требованию для мыши, ловить которую я не хочу. Так что я снова освобождаю мышь и меняю пробку — ту самую, постоянно перегорающую по неизвестной причине.
Ты, Бигги, кричишь мне сверху:
— Ты был прав! Снова горит! Ты просто молодец! — как если бы свершилось настоящее чудо. И когда я снова возвращаюсь к тебе, твои сильные, белые руки обнимают меня и ты начинаешь двигать ногами под одеялом.
— Хватит читать, — говоришь ты, изо всех сил зажмуриваясь и продолжая брыкаться своими сильными ногами.
О, я знаю, что ты стараешься ради меня, Бит, но я также знаю, что твои выкрутасы ногами всего лишь старые упражнения для лыжников, которые способствуют укреплению мышц. Ты меня не обманешь.
— Я сейчас вернусь, Биг. Я только посмотрю, как там Кольм, — говорю я тебе.
Я всегда стою и долго смотрю на него, спящего. Что меня тревожит в детях, так это то, что они такие беззащитные, такие хрупкие с виду. Кольм! Я встаю ночью посмотреть, не перестал ли ты дышать.
21 
