27 
* * *
Между тем после такой дикой и малоэстетичной расправы я почувствовал себя лучше. Проснувшиеся птицы пели вместе с моей птицей. Птица Надежды вернулась ко мне после двух лет разлуки, после мрачной череды дней, тусклых при солнце и оледенело сверкающих в ночи. Два года без чувств, сожалений и эксцессов, ибо не назовешь же событиями мои рассудочные эскапады? Время от времени я наведывался в Бордо, чтобы дать волю переполнявшим тело силам и темпераменту и спустить пары, забывая на это время все романтические грезы или, по крайней мере, пытаясь их забыть. Все свои нежные ночные чувства я безжалостно разбазаривал шлюхам. И когда я ехал шагом по аллее и солнце уже начало пригревать мне лоб, я вдруг вспомнил, что во время последнего визита в Бордо мне захотелось именно такую красотку, как Марта, и я явился к ней раньше, чем она вернулась к себе. Не знаю почему, но в памяти остались белизна ее бедер и блеск серых глаз. Я грезил о ней с четверть часа, даже, наверное, задремал на коне, потому что мне приснилось, что я обнимаю ее в той самой комнате в Лувре, где обитал Людовик Тринадцатый. В комнате протекала крыша, я заполнял какие-то бесконечные счета, а она целовала меня в шею, в плечо, в бок… Этот дурацкий сон ужасно меня разозлил, и я пустил коня рысью, а потом галопом. И вдруг почувствовал себя счастливым. Надо сознаться, я действительно был счастлив. Туманы и облака не цеплялись больше за изгороди, они плыли свободно, они бежали по небу, натыкаясь на невидимые дорожки, и быстро неслись дальше, повинуясь ветру. Наверное, так же вели себя и столичные ночные гуляки, прожигатели жизни, приятели Жильдаса и Флоры, той незнакомой Флоры, Флоры-парижанки. А я вдруг почувствовал себя полным веселой силы, словно освободился от своей любви, любви из романа или, скорее, из фельетона. Я снова представил себе сцену нашей встречи: обманутая, обманщик и свидетель. Вот Флора в задумчивости, а вот она разражается смехом. А Жильдас смущен, напуган, бледен, но вот он тоже смеется вместе с ней, и даже мой вид не в состоянии заставить его замолчать. Напротив, в его темных глазах и открытом лице таится ирония. Этот откровенный смех, слишком белые зубы, смущенный взгляд, который бросает Флора на его яркие губы, и ее потемневшие на миг глаза с сиреневым отливом – все вызывает во мне желание убить Жильдаса, измолотить красивое лицо этой ходячей лжи, этого мерзавца, наглеца, который не только влез в постель благородной дамы, но и умудрился наставить ей рога в ее же собственном доме. Но наверное, я сам побледнел, потому что Флора, которая стояла, прислонившись к дереву, в окружении поклонников, шагнула ко мне и взяла меня за руку.
– Боже мой, Ломон, вы такой бледный… Что с вами случилось вчера вечером? Я послала вас найти кинжал, но не уезжать вместе с ним или без него. Что на вас нашло? Приступ мигрени? – сказала она бесцветным голосом, прекрасно сознавая, что эта реплика не понравится обществу.
Я действительно имел несчастье, а может, и счастье время от времени страдать от приступов невралгии, которые заставляли меня уходить посреди бала или терпеть мучения во время обеда.
– Ломон слишком много пьет, – встрял этот дурак д’Орти. Он успел уже набраться и теперь с сожалением вытягивал последние капли из своего серебряного кубка. – Ломон – законченный алкоголик.
Никто не обратил бы внимания на глупую реплику, если бы ее ледяным тоном не подхватил Жильдас:
– Вы действительно много пьете, Ломон? Мне говорили, что у вас бывают видения и вы видите то, чего не было на самом деле.
Я услышал свой голос, на удивление спокойный, даже скучающий, который ответил:
– Я порой вижу то, чему не следовало бы быть, это верно. Но таким даром наделен только я, больше никто им не владеет, по крайней мере в Ангулеме.
Саркастическая улыбка слетела с лица Жильдаса, и на миг его глаза сделались как у побитой собаки. Они потускнели от невысказанной боли и стали точно такими, какими были, когда он обернулся ко мне в каморке. Глазами слепого.
– Прошу прощения, – сказал он почти шепотом.
Всех на мгновение захватил трагизм этого голоса, который прозвучал как сама молодость, с ее наивностью, неистовыми порывами и отчаянием.
– Вы о чем это? – спросил д’Орти. – Тоже мне, пифии! Извольте выражаться по-французски, ей-богу! Графиня, вы их понимаете?
Последнее адресовалось Флоре. Она испуганно и умоляюще переводила глаза с меня на возлюбленного и с возлюбленного на меня.
27 
