194 
— Идиоты! — прорычал Одиссей. — Они просчитались.
После четырех таких толчков мы снова покатились по полу. Когда пол выровнялся, Одиссей довольно засмеялся.
— Это холм, на котором стоит крепость. Не иначе как они везут нас во дворец.
Потом все снова затихло. Вскоре наш конь остановился, и мы остались наедине со своими мыслями. Громадному сооружению потребовалось время, чтобы устроиться поудобнее, словно левиафану в грязи, и я спрашивал себя, где именно мы оказались. Внутрь проник аромат цветов. Я попытался подсчитать, сколько времени им понадобилось, чтобы притащить коня с равнины, но не смог. Если не видишь солнца, или луны, или звезд, то не можешь измерить бег времени. Поэтому я снова привалился спиной к Одиссею и обнял колени руками. Мы с ним сидели прямо у потайного люка, а Диомеду пришлось сесть в дальний конец, чтобы поддерживать порядок (нам было сказано, что, если кто-то ударится в панику, мы должны будем немедленно его убить), и я ничуть об этом не жалел. Одиссей был непоколебим как скала, и меня успокаивало уже то, что он находился у меня за спиной.
Потом я позволил себе подумать об отце, о тех редких мгновениях, когда мы были вместе. Я не хотел вспоминать о нем, боясь боли, но не смог от этого удержаться. И всю боль сразу же будто отрезало, я почувствовал, что он словно воплотился в меня, почувствовал его в своем теле. Я снова был ребенком, а он — гигантом, который, как башня, возвышался у меня над головой, богом и героем для маленького мальчика. Таким красивым. И таким странным из-за своего безгубого рта. У меня до сих пор был шрам в том месте, где я хотел отрезать собственную губу, чтобы стать как он; дед Пелей поймал меня за этим занятием и хорошенько выпорол за дерзость. Ты не можешь быть кем-то другим. Ты — это ты. С губами или без них. Ах, а как я молил богов, чтобы война с Троей продлилась достаточно долго, чтобы я смог поехать туда и сражаться бок о бок с отцом! С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет и я стал считать себя мужчиной, я умолял своих дедов — Пелея и Ликомеда — разрешить мне отплыть в Трою. Они все время отказывали. Вплоть до того дня, когда дед Пелей с серым лицом умирающего вошел в мои покои во дворце Иолка и сказал, что я могу ехать. Он просто отослал меня и все, он ничего не сказал о том сообщении, которое прислал ему Одиссей, — что дни Ахилла сочтены.
Пока я жив, я никогда не забуду песнь, которую аэд пел Агамемнону и другим царям. Я стоял в дверях никем не замеченный и вбирал ее в себя, пьянея от его подвигов. Потом аэд пел о его смерти, о его матери и том выборе, который она ему предложила: жить долго и счастливо или умереть молодым и покрытым славой. Ахилл выбрал свой удел. Мне казалось, он выше смерти; ничья рука не могла его сразить. Но Ахилл был смертным, и Ахилл умер. Умер до того, как я смог увидеть его, поцеловать его в губы, не вставая на стул или отрываясь от пола и поднимаясь на невероятную высоту, болтая ногами, когда он брал меня на руки. Мне сказали, я почти сравнялся с ним ростом.
У Одиссея было намного больше сведений, чем у остальных, и он рассказал мне обо всем, что знал. Потом он рассказал мне о том плане, не выгораживая никого, а себя меньше всех, когда объяснял, почему отец поссорился с Агамемноном и вышел из сражения. Я спрашивал себя, хватило бы у меня мужества и решимости смотреть, как мое доброе имя навеки покрывается грязью, как хватило их моему отцу. Скрепив сердце, я поклялся Одиссею сохранить тайну — что-то внутри меня говорило, что отец хотел оставить все так, как есть. Одиссей считал, что это было искуплением за какой-то великий грех, совершенный давным-давно.
Но даже в скрывавшей все темноте я не мог оплакать его. Мои глаза оставались сухими. Парис был мертв, но если я отомщу за Ахилла смертью Приама, у меня, может быть, появятся слезы.
Я снова задремал. Меня разбудил звук открывшегося люка. Одиссей метнулся, как молния, но не успел. Сквозь дыру в полу просочился тусклый, но ослепивший нас свет, в сиянии которого мелькнули сомкнутые вместе ноги. Послышались звуки приглушенной борьбы, потом пара ног свесилась за край. Я почувствовал, как чье-то тело летит к земле, снизу раздался глухой удар. Кто-то из сидящих в коне не смог вынести заключение ни мгновения больше; Синон не предупредил нас, когда потянул за потайной рычаг, чтобы открыть дверь люка, но один из нас был готов вырваться на волю.
Одиссей постоял, глядя вниз, и развернул веревочную лестницу. Я придвинулся ближе. Наши доспехи были свернуты в узлы, сложенные в голове коня, и мы должны были выходить в строгом порядке, один за другим, — тогда первый сверток, который каждый нащупывал, оказывался его собственным.
194 
