5 
В скором времени я завожу машину и еду на север. Обгоняю Сахару, которая, спотыкаясь, бредет по взлетному полю, и вот я оставляю аэропорт за спиной и еду к побережью. Я с удивлением замечаю свет в некоторых многоэтажках в районе Марина, поскольку считал, что в этой части города уже много лет как нет электричества, и тут из засады на меня, как обычно, нападает мой вечный враг, Моя Совесть. Я разворачиваю машину и еду обратно в аэропорт, медленно выруливаю на взлетное поле. Скоро я вижу ее в свете фар. Она ползает по асфальту в алкогольно-паническом тумане; скажем так, это не то же неземное создание, что я видел в огнях рампы «Электробутона». Я притормаживаю. «Ты едешь?» – кричу я ей; под бодрящим океанским бризом в полпятого утра она, видимо, достаточно протрезвела, чтобы увериться, что это неплохая идея. Она быстро семенит к машине, садясь сначала на переднее сиденье, потом передумывает и забирается назад, к Вив, которая все это время продолжает спать, как маленькая белая птичка.
Проскальзывая из Океанского часового пояса в Зону Забвения, я перевожу часы в машине на одиннадцать минут назад. Сахара ворчит по поводу текущей ситуации всю дорогу вдоль шоссе Пасифик-Коуст; когда ее враждебность ко мне в конце концов иссякает, она начинает монолог о своей жизни вообще – обычные россказни о том, как мать ее покончила с собой, братец-гомосексуал погиб в прошлом году, а она пытается основать рок-группу в Лос-Анджелесе... Вскоре былая загадочность Сахары рассыпается в прах по всей машине. Вив, по своему обыкновению, упускает депрессивную часть вечера и молча просыпается с первым лучом солнца; я наблюдаю за ней: в один момент она еще спит, а в следующий – уже проснулась и тихо сидит, разглядывая океан за окном, все еще совершенно голая и готовая еще долго оставаться в таком виде. «Остановись и купи сока» – ее первые приветственные слова, и я сворачиваю к небольшому магазинчику. Я вылезаю и всматриваюсь в них, сидящих на заднем сиденье.
– Тебе принести чего-нибудь поесть? – спрашиваю я Сахару.
– Подонок, – бормочет она в ответ еле слышно.
– С ней все будет в порядке, – уверенно объясняет Вив. – Я убедила ее, что придет время, и мы с ней отомстим.
Они отомстят! С их точки зрения, весь замысел – моя вина. Я мог бы заметить, что это Вив всю ночь глумилась над Сахарой на заднем сиденье, в то время как я был всего-навсего шофером; но какой смысл? Бессмысленно рассуждать логически. «Причем тут логика?» – сказала бы Вив. В этом было бы столько же смысла, сколько в споре о форме круга. «Причем здесь окружность?» Моя задача сейчас – добыть им еды, сесть обратно в машину и отвезти их куда-то, где я могу оставить их крепить свой нечестивый союз. Моя задача сейчас – тихо провести остаток своей жизни, оглядываясь через плечо или кося глазом в ожидании неминуемой мести, и не тратить и двух секунд на логические рассуждения, так как я наконец-то научился, прожив эдак с половину жизни, что, когда имеешь дело с женщинами, от логики толку ноль. И стоило мне втемяшить это в свой дубовый череп, я стал намного лучше с ними ладить.
В данный момент Вив видит, как все эти мысли мелькают у меня в глазах, и, улыбаясь, высовывается из окна машины и целует меня в щеку... И поэтому я не удивлен, когда, вернувшись к машине через три минуты с соком и охапкой сладких булочек в полиэтиленовой упаковке, я вижу, что на заднем сиденье пусто и этих двоих нигде нет, а их одежда так и валяется на сиденье, как валялась всю ночь. Я езжу взад-вперед по шоссе вдоль побережья и смотрю во все глаза, но безуспешно; скажите мне, куда могли деться голая стриптизерша и скульпторша в одном лишь белом поясе с белыми же чулками, потому что я этого никогда не узнаю. Позже, найдя Вив, я задам ей этот вопрос, но она всего лишь подарит мне такую же улыбочку, как та, с которой она поцеловала меня, высунувшись из окна машины. Наверно, учитывая все факты, с моей стороны было довольно проницательно забрать с собой ключи от машины, когда я пошел в магазин.
Пару лет назад в газете, на которую я работаю, меня попросили написать статью о «духовном центре» города. Я умолял их не заставлять меня этого делать. Но, не избежав принуждения, я в конце концов сдал эссе об еще одном стрип-баре, неподалеку от «Электробутона», на бульваре Ла-Сьенега, на голом отрезке, где раньше были небольшие арт-галереи и магазины, торговавшие голландскими сабо и модельными хот-догами. Стрип-бар находился через дорогу от театра, где Бертольт Брехт писал пьесы для Чарльза Лафтона, пока Брехта не выгнали из Голливуда в начале пятидесятых; в последний раз, когда я был там, все, что там оставалось, это разгромленный магазин женского белья, и белье всех расцветок и конфигураций стелилось вдоль тротуара, как старые газеты. В этом стрип-баре я подружился с несчастной белокурой стриптизершей по имени Мона. «Подружился» – это, конечно же, преувеличение, так как наша дружба не выходила за пределы пятиминутных разговоров в темноте, и, конечно же, по-настоящему ее звали не Моной; я так и не узнал, как ее звали по-настоящему. Она была из Стокгольма, и ее лицо никогда не выражало особого счастья. Мне всегда казалось, что она добра и очень красива, но, в конце концов, в баре было темно. В один прекрасный вечер Мона пропала – я знал, что так и будет, все эти девушки в конце концов исчезают, не оставляя адреса, где их можно найти, это правило, которое раньше в особенности относилось к стриптизершам, но в последнее время относится ко всем в Лос-Анджелесе... Теперь, через час после рассвета, после того как Вив исчезла вместе с Сахарой, я сворачиваю с бульвара Сансет, и еду на восток через Палисэйдс, и думаю о Моне. За мной – океан, и я разворачиваюсь в сторону одного обрыва, с которого, я знаю, виден весь залив, от курящихся руин Малибу до военной базы в Пало-Верде. Небо наполнено дымом вчерашнего пожара во втором кольце, и, глядя на восток с обрыва, я вижу две или три широкие выжженные концентрические раны, которые окружают Лос-Анджелес, где старый Голливуд – яблочко мишени.
5 
