293 
— Несмотря на то что нам дали провинции, перспективы довольно безрадостные, — ответил Брут. — Ватия Исаврик вернулся из Азии, столкнувшись со смертью Цезаря и самоубийством отца. Октавиан настаивает на том, чтобы освободители были наказаны. Долабеллу все считают врагом, хотя он злейший враг лишь себе.
— Тогда я утром же еду в Рим, — сказал Цицерон.
Верный своему слову, он с рассветом готов был отправиться в путь. К сожалению, Порция тоже захотела с ним попрощаться. Цицерон очень хорошо знал, что она презирает его, считает хвастуном, позером, ненадежным во всех отношениях человеком. А сам он считал ее мужеподобной уродкой, которая, как и все женщины, не имеет своего мнения, а лишь повторяет мужские суждения, отцовские в ее случае.
Вилла Катона не была претенциозной, но в ней имелись действительно великолепные фрески. Пока Цицерон и Брут стояли в атрии, лучи восходящего солнца упали на стену, на которой была изображена сцена прощания Гектора с его женой Андромахой перед сражением с Ахиллом. Художник изобразил тот момент, когда Гектор передает ей их сына Астианакта. Но вместо того чтобы смотреть на ребенка, она с жалостью смотрела на мужа.
— Замечательно! — воскликнул Цицерон, искренне любуясь картиной.
— Да? — спросил Брут, глядя на фреску как на что-то новое для себя.
Цицерон процитировал:
- Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
- Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
- Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
- Муж ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
- Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами;
- Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
- Дело свое исправлять; а война — мужей озаботит
- Всех — наиболе ж меня, — в Илионе священном рожденных.[4]
Брут засмеялся.
— Полно, Цицерон, не думаешь же ты, что я то же самое могу сказать дочке Катона? Порция не уступит мужчине ни в храбрости, ни в высоких стремлениях.
Лицо Порции осветилось, она повернулась к Бруту, взяла его руку и поднесла к своей щеке. Он смутился присутствием Цицерона, но руки не отнял.
С сумасшедшим блеском в глазах Порция сказала:
— У меня теперь нет ни отца, ни матери. Поэтому ты, мой Брут, мне теперь и мать, и отец, а еще мой любимый муж.
Брут высвободил руку и отошел от Порции, улыбнувшись Цицерону улыбкой, больше похожей на гримасу.
— Ты видишь, насколько она эрудированна? Она не довольствуется парафразой, она ни в чем не уступит даже Гомеру. Это ей ничего не стоит.
Хохотнув, Цицерон послал Андромахе воздушный поцелуй.
— Если она не уступает даже Гомеру, тогда вы созданы друг для друга. Прощайте же, два моих славных любителя перетолковывать чужие труды! Желаю нам троим встретиться в лучшие времена.
Они не стали ждать на пороге, пока он усядется в паланкин.
В конце секстилия Брут взял корабль от Тарента до греческих Патр. А свою Порцию оставил с Сервилией.
Марк Антоний послал прибывшему в Рим Цицерону записку с повелением явиться в сенат на собрание, обязательное для первого дня каждого нового месяца. Когда тот не пришел, взбешенный Антоний уехал в Тибур по какому-то неотложному делу.
Узнав, что Антоний уехал из города, Цицерон на другой же день появился в сенате. Палата продлила заседание, чтобы решить все вопросы, рутинные для только-только начавшегося сентября. И на этом заседании нерешительный, хвастливый консуляр Марк Туллий Цицерон вдруг нашел в себе смелость осуществить дело всей своей жизни, распечатав блистательную серию речей, направленную против Марка Антония.
Никто этого не ожидал. Все были поражены, многие перепугались до смерти. Самая мягкая и самая хитросплетенная речь из всей будущей серии стала и самой впечатляющей, ибо она прозвучала как гром среди ясного неба.
Начал он довольно традиционно, расценив действия Антония после мартовских ид как умеренные и ведущие к примирению: он не тронул утвержденных Цезарем новшеств, не отменил ссылок, ликвидировал навсегда должность диктатора и сумел удержать в узде простой люд. Но начиная с мая Антоний стал меняться, а к июньским календам это уже был совсем другой человек. Больше ничего не проводится через сенат, все делается через народные трибы, а иногда игнорируется и воля народа. Избранные на следующий год консулы Гиртий и Панса не смеют появиться в сенате, освободители фактически изгнаны из Рима, а солдат-ветеранов активно подзуживают требовать новых премий и привилегий. Далее Цицерон с неодобрением отозвался о неумеренных почестях, оказываемых памяти Цезаря, и поблагодарил Луция Пизона за его речь в календы секстилия, сожалея о том, что Пизон не нашел поддержки своему предложению сделать Италийскую Галлию частью Италии. Он смирился с ратификацией некоторых нововведений Цезаря, однако осудил ратификацию многообещающих, но пустопорожних законопроектов. Перечисляя законы Цезаря, которые Антоний нарушил, Цицерон ненавязчиво обратил внимание слушателей на тот факт, что нарушались хорошие законы Цезаря, а поддерживались плохие. В заключительной части речи он посоветовал и Антонию, и Долабелле добиваться истинной популярности у своих сограждан, вместо того чтобы давить на них и запугивать.
293 
