288 
Брут, несмотря на свое отсутствие, принял участие в организации Аполлоновых игр. Он сделал ставку на постановку трагедии «Терей» латинского драматурга Акция. Хотя простая публика предпочитала гонки на колесницах, которые открывали и закрывали обычно семидневные игры, а между ними она набивалась в большие театры, где восторгалась пластикой знаменитых мимов Ателлы и музыкальными фарсами Теренция и Плавта, Брут был все-таки убежден, что успех или неуспех «Терея» покажет ему, как относятся римляне и италийцы к освободителям и их акции. Пьеса была о тираноубийстве и о причинах, его вызвавших, с круто заверченной этической проблематикой. И разумеется, простой люд смотреть ее не пошел. Брут, мало знавший народные нравы, этого предвидеть не мог. Зато трагедию посмотрели такие образованные люди, как Варрон и Луций Пизон, и пьеса была принята на ура. Бруту об этом незамедлительно сообщили, после чего он несколько дней ходил очень довольный, преисполненный убежденности, что реабилитация состоялась, что народ одобрил убийство Цезаря и что скоро освободители будут возведены в ранг героев. А правда крылась в том, что режиссура «Терея» была блестящей, игра актеров — великолепной, да и сама пьеса так редко ставилась, что явилась приятным разнообразием для элиты, измученной драматизмом реальных событий.
Октавиан, организатор ludi Victoriae Caesaris, не стал ничего придумывать, чтобы следить за народной реакцией на его игры. Но сама Фортуна благоволила к нему. Его празднество длилось одиннадцать дней и отличалось по структуре от других игр, которые в теплое время года проводились практически регулярно. Первые семь дней были посвящены живым картинам и сценам. В день открытия игр в Большом цирке воспроизвели осаду Алезии — несколько тысяч актеров участвовали в «сражениях». Интересное зрелище, полное неожиданной новизны, ибо срежиссировал его Меценат, вдруг обнаруживший в себе редкостный дар к постановке масштабных спектаклей.
Главному финансисту игр была оказана честь дать сигнал к открытию, и Октавиан, стоявший в ложе, казался огромной толпе воплощением Цезаря, столь рано и столь болезненно ушедшего от нее. К большому неудовольствию Антония, самодовольного и самонадеянного юнца приветствовали в течение четверти часа. Хотя ему было очень приятно, Октавиан хорошо сознавал, что Рим воздает почести не ему. Рим рукоплескал Цезарю. Он также знал, что Антонию не нравилось именно это.
Затем, приблизительно за час до заката, когда Верцингеториг сел у ног Цезаря, в северной части неба над Капитолием появилась огромная комета. Сначала никто ее не заметил, потом несколько пальцев указали на Stella critina, и вдруг все двести тысяч зрителей, собравшихся в цирке, вскочили с мест и как один закричали:
— Цезарь! Это звезда Цезаря! Цезарь — бог!
Потом день за днем живые картины и сцены демонстрировались на других, вынесенных за городские пределы аренах, но каждый вечер комета возникала примерно за час до заката и сияла почти до утра, наполняя призрачным блеском весь город. Ее голова была размером с луну, а раздвоенный мерцающий хвост занимал еще большую площадь. И во время охоты на диких зверей, скачек, гонок и других великолепных спектаклей, разыгранных в Большом цирке в последние четыре дня игр, длинноволосая звезда, олицетворявшая Цезаря, продолжала сиять над Римом. Как только игры закончились, она исчезла.
Октавиан реагировал быстро. Наутро после явления небесного знака лбы статуй Цезаря по всему городу украсили золотые звезды.
Благодаря этой звезде Октавиан выиграл больше, чем потерял в результате подрывной деятельности Антония. Тот запретил показ золотого кресла и венка Цезаря на параде и не позволил включить его статую из слоновой кости в процессию римских богов. А на второй день игр он произнес в театре Помпея проникновенную речь, в которой усердно превозносил освободителей, намеренно умаляя заслуги того, кто пал от их рук. Но сверхъестественная светящаяся комета свела все его усилия к пшику.
Всем, кто делился с ним своими мыслями и задавал вопросы, Октавиан говорил одно: звезда послана, чтобы указать на божественную природу Цезаря. Иначе зачем бы ей появляться в первый же день игр в его честь и исчезать, как только игры закончились? Другого объяснения нет. Это бесспорно. Даже Антоний не мог ничего возразить против такого безупречного толкования, а Долабелла изгрыз все ногти, благодаря свою интуицию, которая не позволила ему уничтожить алтарь и колонну, хотя на прежнее место он их не вернул.
288 
