435 
Мальчик переводил глаза с одного лица на другое. А затем собрался с духом и сказал то, что должно было быть сказано. Но взрослые не могли этого сделать — у них за плечами слишком много лет и слишком много страхов.
— Сейчас не время радоваться. Как можем мы чувствовать радость? Как я могу чувствовать радость? — Он схватил кусок хрустящего белого хлеба, обмакнул его в оливковое масло и отправил в рот. — Ни один из вас не побеспокоился о том, чтобы спросить у меня, действительно ли я согласен посвятить жизнь этой нечеловеческой работе. — Он говорил и с удовольствием чавкал. — О да, Гай Марий меня три раза спрашивал, я знаю! Но скажите мне, какой у меня был выбор? Гай Марий — сумасшедший. Мы все это знаем, хотя и не говорим об этом открыто. У нас ведь обычный ужин, не так ли? Он проделал это со мной сознательно. Он руководствовался вовсе не религиозными мотивами. Он мало заботился о Риме или о чем-то еще. — Цезарь проглотил хлеб. — Я еще не мужчина. Но больше не стану носить эту ужасную одежду, а надену свой пояс, и свою toga praetexta, и свою удобную обувь. Я буду есть все, что мне нравится. Я отправлюсь на Марсово поле, чтобы совершенствоваться во владении мечом и щитом, верховой езде и метании копья. И когда я стану мужчиной, а моя невеста сделается моей женой, тогда посмотрим. Но до этого я не намерен в кругу своей семьи вести себя как фламин Юпитера.
Полное молчание последовало за этой декларацией независимости. Взрослые члены семьи испытывали то же состояние беспомощности, что и Марий, когда он первый раз столкнулся с этой железной волей. «Что можно сделать?» — спрашивал себя отец, который избегал запирать своего сына в комнате до тех пор, пока тот не передумает, поскольку знал, что эта мера все равно не подействует. Более решительная Аврелия всерьез обдумывала, не запереть ли в самом деле мальчишку, хотя и она не хуже своего мужа понимала, что это не подействует. Жена и сын человека, принесшего столько несчастий Риму, слишком хорошо знали правду, чтобы сердиться. Они слишком хорошо знали, что не способны хоть что-либо изменить. И потому не стали изображать из себя добродетель. Муция Терция с благоговением ловила на себе взгляды своего мужа, который, откровенно говоря, больше поглядывал на ее колени. А старшие сестры Цезаря-младшего с грустью посматривали друг на друга.
— Я думаю, что ты совершенно прав, Цезарь-младший, — прервала молчание Юлия. — Лучшее, что можно сделать в тринадцать с половиной лет, — это есть хорошую пищу и усиленно упражняться во владении мечом. Может случиться так, что в один прекрасный день Риму понадобятся твое отменное здоровье и твои умения, хотя ты и являешься фламином Юпитера. Вспомни бедного старого Мерулу. Я уверена, что он никогда не надеялся стать консулом. Но когда ему пришлось это сделать, он им стал. И никто не обвинил его в том, что он уже не фламин Юпитера или нечестивец.
Юлия была самой старшей из присутствующих женщин, а потому ей позволялось говорить все, что она хотела, тем более что никто другой не нашел подходящих слов, которые помогли бы предотвратить раскол между родителями и их трудным сыном.
Цезарь-младший ел белый дрожжевой хлеб и яйца, оливки и цыплят, пока не утолил голод, а затем похлопал себя по животу. Пища интересовала его настолько мало, что он прекрасно бы мог обходиться без белого, хрустящего хлеба, заменяя его каким-либо другим, но ему хотелось, чтобы его семья с самого начала поняла, что он думает о своей новой карьере и что собирается предпринять. Однако если его слова доставили огорчение тете Юлии и Марию-младшему, заставив их почувствовать себя виновными, то это тоже было плохо. Может быть, для процветания Рима и необходим фламин Юпитера, но так как его назначение на эту должность произошло помимо его желания, в глубине души Цезарь-младший сознавал, что Великий бог приготовил его для других дел, более значительных, чем уборка храма.
Кризис, кажется, миновал, но слишком много еще осталось несказанного и того, о чем не следовало говорить. Не следовало ради самих себя. Возможно, простодушие Цезаря-младшего спасло этот пир — оно отвлекло присутствующих от мыслей о чудовищной жестокости Гая Мария.
— Я так рада, что этот день наконец закончился, — сказала Аврелия Цезарю, когда они вошли в спальню.
Прежде чем начать раздеваться, она присела на край ложа и посмотрела на мужа. Он выглядел усталым. Впрочем, как всегда. Сколько ему лет? Почти сорок пять. Консульство прошло мимо него, поскольку он не был ни Марием, ни Суллой. Внимательно всматриваясь в его лицо, Аврелия вдруг поняла, что ему никогда и не стать консулом. «И большая доля вины за это, — подумала она, — на мне. Если бы он имел не столь занятую и независимую жену, то мог бы за последние десять лет больше времени проводить дома и создать себе репутацию на Форуме. Мой муж не борец. И разве смог бы он отправиться к сумасшедшему, чтобы просить его поддержки в консульской избирательной кампании? Да никогда. И не из-за страха, а из гордости. Теперь деньги этого человека липки от крови. Ни один порядочный человек не решился бы воспользоваться ими. А мой муж — самый порядочный из людей».
435 
