очень нудно 
28 
– Там…
– Я знаю. Это мой брат.
– Брат?
– Сейчас я к нему выйду.
– Что ты делаешь?
– Хочу отдышаться.
– Думаешь, он слышал?
– Наверняка.
– Ну и что?
– Это очень важно. Можешь налить мне немного бренди? Виски уже закончилось.
Митци вытащила из буфета бутылку и налила. Остин выпил одним глотком и закашлялся.
– Где он?
– Там, в коридоре.
– Иди глянь. А вдруг стоит под дверью?
Митци вышла и вернулась.
– Сидит внизу на ступеньках. Может, я…
Остин вышел на площадку. Очки он снял и спрятал в карман. Когда он спустился, Мэтью встал со ступенек. Остин протянул левую руку:
– Мэтью! Какая радость!
– Остин… Остин… – Мэтью сжал его руку в ладонях.
– Извини, – сказал Остин. – Мне надо сейчас выйти, срочный звонок. Не обижайся, я очень хочу с тобой поговорить, но потом. Прости, не обижайся.
– Можно пойти с тобой?
– Нет, не стоит. Я после с тобой свяжусь. Ты где остановился?
– В отеле «Браун».
– Понятно. Что же мы сидим, ведь мне срочно нужно позвонить. И разговор предстоит долгий. Рад, что тебя увидел. Мы обязательно встретимся. Но сейчас не жди меня.
Остин вошел в телефонную будку. Там, внутри, горел яркий свет. А снаружи тьма. Мэтью как и не было. От резкого света глазам стало больно. Остин поднял трубку и начал набирать номер. И вдруг какой-то страшный, неведомо откуда взявшийся порыв ветра ударил его в грудь и понес куда-то. Он сам за собой гнался по воздуху. Лежал на какой-то раскачивающейся доске, оказавшейся опрокинутой дверью телефонной будки. Еще немного – и он упал бы в черную яму, но успел из последних сил прижаться лицом к черному стеклу. И сквозь стекло он увидел два мигающих глаза, то вспыхивающих, то потухающих, будто совиные. Это Мэтью всматривался в него с той стороны. Остин хотел отвернуться, но ему показалось, что у него появилось шесть ног из резины, мягких и подгибающихся. Ах да, он же космический корабль, севший на Луне. Сел, но тут же вновь поднялся и полетел в обратную сторону. И вот появилось какое-то ярко-красное небо, усеянное искорками. Он стукнул коленом о бетонную стену, так что нога заболела. Вторую пытался засунуть в крысиную нору. Что-то странное кружилось у него перед глазами – вроде как телефонная трубка, вращающаяся по спирали на проводе. Сам он, должно быть, лежал на полу. Но где же его ноги?
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Мэтью.
В телефонной трубке тоже слышался чей-то голос. Женский. Голос спрашивал:
– Вызываете полицию?
– Да, – ответил Остин. – Произошло убийство.
«Нервы, – подумал Мэтью, – обыкновенные нервы. Обычное явление. Я не мог отложить эту встречу до завтра, так ведь? После разговора с Гарсом не составляло труда представить, о чем может думать Остин: пошел прямо к Гарсу, наговорил на меня, после чего не нашел минуты ко мне зайти, да и зачем, я же самый плохой; проводит вечера с Гарсом, а меня отодвигает в самый дальний угол, первый встречный важней меня, и никогда в жизни он не примчался бы к родному брату прямо из аэропорта, это ясно. Вот так могут выглядеть его мысли. Я могу лучше сыграть Остина, чем он сам. И вот я врываюсь взбешенный и совершаю это преступление на ступеньках. Догадался ли он, что я подслушивал? А теперь еще преступление в телефонной будке. Надо было просто тихо уйти в отель. Боюсь я его или что?»
Минутой позже Мэтью прошел в темноте мимо возвращающегося домой Людвига, но они еще не были знакомы.
Еще через какое-то время проехала полицейская машина с мигалкой.
* * *
«Дорогой Людвиг!
Твое последнее письмо нас очень удивило. Когда раньше ты нам писал, мы, должен признаться, не понимали, насколько это для тебя важно. Понимая, что ты чувствуешь, хочу тебе сказать, что шаг, который ты собираешься сделать, не только неразумный, но и ошибочный. Нам повезло, мы живем в демократическом государстве и поэтому должны принимать законы, пусть и пробуждающие в нас временную неприязнь, как Сократ поступал по отношению к афинским законам. Факт, что ты случайно родился в Англии, – вовсе не повод для того, чтобы предпринимать такой шаг, который даже у английских властей наверняка вызовет неприязнь. А власти США имеют длинные руки. Уверен ли ты, что тебя не подвергнут экстрадиции как дезертира? По твоему письму это трудно понять. Такое положение нас пугает, и в твоих побуждениях мы сомневаемся. Ты прекрасно знаешь, с какой благодарностью мы с матерью относимся к нашей стране, свободной стране. Несомненно, мы разделяем твое возмущение этой ужасной войной, хотя не можем согласиться, что она уже потому зло, что все войны – зло. Иногда то, против чего воюют, является еще большим злом, например, тоталитарные режимы, о которых мы в отличие от тебя знаем не понаслышке. Конечно, мы тоже не жаждем увидеть тебя в военном мундире. Ты наш единственный сын. Наверное, ты и не подозреваешь, как горячо молимся мы, чтобы Господь отдалил от нас эту чашу и чтобы тебя не забрали в армию, и в свое время такая возможность существовала. Но хватит уже на эту тему. Долг не имеет ничего общего с нашими внутренними желаниями. Нам кажется, ты не должен выбирать в пользу решения столь поспешного и необдуманного, если, конечно, не хочешь потом долго себя упрекать, не говоря уже об экстрадиции, которая может тебе угрожать. Мы понимаем, тебе хочется работать, и то, как легко и приятно жить в Англии, но ты ведь не англичанин. У тебя есть американское гражданство, от которого нельзя так легкомысленно отказываться, к тому же есть еще требования, которые Америка может предъявить к тебе за то, что ты в этой стране вырос, получил образование. Ты еще молод, а молодости свойственны необдуманные порывы. Но у тебя вся жизнь впереди, и с Божьей помощью ты еще успеешь натешиться и Англией, и работой там. Если ты сейчас не уладишь свои отношения с американскими властями, то долгие годы не сможешь вернуться сюда, а может, и никогда не сможешь, разве что с угрозой сурового наказания, тюрьмы; а ты ведь сам знаешь, какие страшные эти тюрьмы, где тебя даже могут убить. Тебе надо понять: если ты сейчас не уладишь свои отношения с властями, и именно здесь, то тем самым обречешь себя на изгнание из страны, которую имеешь счастье называть своей родиной. Мы уверены, что рано или поздно ты захочешь вернуться, любой ценой, и это-то нас и пугает. Твое предложение о том, чтобы мы переехали в Англию, мы принять не можем. У нас нет желания возвращаться в Европу, с которой у нас не связаны никакие радостные воспоминания. До сих пор нам удавалось держать все в тайне от соседей, которые постоянно спрашивают, когда же ты вернешься, но сегодня мы уже говорили о тебе с мистером Ливингстоном. Насчет даты получения повестки: он советует, чтобы ты сказал, что путешествовал по Европе и извещение пришло, когда тебя не было в стране. Лгать, конечно, неприятно, но это наилучший выход, позволяющий оставаться в рамках закона. А когда приедешь, мы вместе будем думать, как лучше оформить твое заявление с отказом от участия в войне. В последнее время отношение судебных органов стало не таким суровым, и возможны разные пути, но все это можно устроить лишь здесь, в США. Прежде всего тебе следует вернуться, и как можно скорее; чем больше пройдет времени, тем будет хуже; и мы страшно боимся экстрадиции, которая поломала бы твою жизнь. Пришли, пожалуйста, телеграмму с сообщением о том, когда приедешь. Мы очень волнуемся и болеем за тебя. Мама просит тебя поцеловать и надеется, что вскоре снова будешь дома.
28 
