Последние отзывы

  63  

Берега жизни вначале улыбаются и зеленеют, воздух благоухает, птицы поют по набережью, в кустарнике, — и солнце, поднимаясь из загустых ив, обещает прекрасный день. Между тем как ваша ладья скользит потихоньку, а вы, исполненные веры в будущее, нападаете на нее за то, что она медленно движется, ваша душа и ваше тело наслаждаются таким отрадным привольем, что вы находите удовольствие уже в том одном, чтоб жить.

Но те, которые плывут по реке впереди вас, кричат вам издали, — и их голос неприятно заглушает гармоническое журчание воды, колышущей тростник и трепещущей, — они кричат:

— Не предавайтесь этому удовольствию, которое нежит ваши чувства; это обольщение, это фантасмагория; все это, вот и не видно, как исчезнет.

Так они кричат, потому что они уже не видят по берегам ничего больше, кроме травы пожелтелой и обгорелой, кроме старых, усохших елей и воды, едва-едва движущейся, да болот, распространяющих гнилые испарения. Они желали бы подняться вверх против течения; но никакая человеческая сила сделать этого не может. Они думают, что эти прекрасные берега убежали, преобразились; нет, лишь сами они их миновали, а берега остаются на месте для тех, которые следуют позади их и которые так же их минуют… Жизнь делится натри полосы: надежду, наслаждение и сожаление. Течение неотразимо увлекает вас чрез эти полосы, как бы вы ни были могучи. Вам надобно пройти там же, где проходят другие. Вы желаете остановить ваш взор на растении, подышать запахом цветка; нет, — течение вас увлекает, — ступайте. Удовольствие остается, а вы мчитесь. Вид растения, запах цветка, пение птички, есть позади вас люди, которые насладятся ими одну минуту, и которые, как вы, минуют их с сожалением…^[68]

РАССКАЗ СЕМНАДЦАТЫЙ

Закубанские укрепления. — Закубанские воры

Обитатель и оберегатель понизовья Кубани, черноморский казак домостроителен, как бобр. С этой наклонностью он не разлучается и на службе. В походе за Кубанью, где только он сложит свою сухарную сумку, там тотчас явится, из земли вырастет «курень», шалаш. Недаром он зовет куренем и свою слободу, которая, по силе такого наименования, всюду за ним следует, то есть, можно сказать, что следует… Потом, едва кашевар успеет развести огонь и установить свой треножник, как уж «браты» похозяйничали: одни подсидели кабана, истребителя черкесских хлебов, другие наловили рыбы. По неимению никакой снасти, рыболовы должны были подняться на хитрость — превратить в сеть рубаху и ближайшую к ней статью казацкого партикулярного одеяния.

А если закубанский отряд для какой-нибудь военной операции простоит на одном месте продолжительное время, то шалаши казацкого бивака, принимая незаметно большие и большие объемы (потому что казаку все как-то тесно), достигают, наконец, размеров хат, из которых простодушно, как дома в слободе, выглядывают изредка и «дымари» — плетеные дымовые трубы. Около них возникают хлевы, насести, ясли, скотные дворы. Куры кудахтают, телята мычат, бараны блеют, — и на казацком обеде, в праздничный день, — кто поверит? — являются даже «вареники», — блюдо, как известно, любимое потомками Палея и Наливайка выше всех съестных благ мира сего; но вместе с тем, блюдо удивительно сложное и оседлое, и на походе возможное разве в поэтической мечте, в сладостном воспоминании да в игривом сновидении.

В постоянной службе на кубанском кордоне черноморский казак, когда ему нечего делать, кропает ножом ложку, вырезывая на ее рукояти и на обороте ее дна разные потешные узоры, долбит корыто, стружет вилу или ось и плетет из свежих ивовых прутьев «кошель», — подвижную житницу для зерна своей нивы. Если он человек малосемейный и малоимущественный, то кошель его имеет вид кувшина. A petit mercier petit panier. A если он отец большой семьи и обладатель полного плуга, то произведение его получает вид и широкий объем закрома. Пожалуй, оно займет его досуги на полгода. Тем лучше, — подобная полуработа разгоняет грусть-кручину казака по домашних и сближает его нравственно с далекими пенатами. В те минуты, как он плетет «всыпище» для своего амбара, улыбка шевелит его длинный ус и услужливое воображение плетет ему узорчатые, разумеется, воздушные кружева домашнего довольства, домашних радостей. За этим плетеным подарком приедет к нему на кордон, перед сменою, его молодица круглолицая. С ней приедут домашние «поляницы»^[70] и дети. Он взвалит кошель на воз и посадит в него детей. Малютки будут щебетать от удовольствия, как молодые ласточки в гнезде, откуда видны одни только их носики. Нужно ли больше пояснять вам, отчего улыбка шевелит суровый ус в те минуты, как привычка к труду шевелит руку, возделывающую пустырь и карающую врага гражданственности?

  63