Неизменная венская еда

Я мог бы найти его в любой полдень сидящим на скамейке в Ратаузском парке с маленьким пухлым пакетиком тепличной редиски на коленях и бутылкой пива в руке. Он всегда приносил свою собственную солонку; должно быть, их у него имелось множество, поскольку я не мог бы вспомнить какую-то определенную. Хотя эти солонки ничем особым не отличались, а однажды он даже выбросил одну: завернул в пустой пакет из-под редиски и бросил в парковый контейнер для мусора.

Каждый полдень и всегда на одной и той же скамейке — меньше всего щербатой из всех, в углу парка, что ближе всего к университету. Иногда при нем был блокнот, но одет он всегда был в неизменную вельветовую куртку, какую носят охотники на уток, с прорезными карманами по бокам и большим карманом с клапаном сзади. Редиска, бутылка пива, солонка и иногда записная книжка — все это в длинном, оттопыренном заднем кармане. Когда он шел, в руках у него ничего не было. Табак и трубки извлекались из боковых карманов куртки; у него было не меньше трех различных трубок.

Хотя я пришел к заключению, что он такой же студент, как и я, ни в одном из университетских зданий я ни разу его не видел. Только в Ратаузском парке, каждый полдень в весенний день. Зачастую, пока он ел, я усаживался на скамейку напротив. Со мной обычно была газета, и поверх нее очень удобно было наблюдать за проходящими мимо девушками — я мог украдкой поглядывать на их бледные после зимы колени; на крепко сбитых девушек в просвечивающих шелковых блузках. Но он на них не смотрел, он просто сидел над пакетом редиски, настороженный, как белка. Солнце отбрасывало полосы сквозь рейки скамьи на его колени.

Прошло больше недели моего, так сказать, знакомства с ним, прежде чем я подметил еще одну его привычку. Он что-то записывал на пакете с редиской, потом неизменно прятал маленькие бумажки в карманы, однако чаще писал в блокноте.

Однажды он это сделал: я видел, как он сунул в карман клочок бумаги, оторванный от пакета, и зашагал прочь от скамейки, но потом, чуть поодаль на дорожке, решил еще раз взглянуть на написанное. Вытащив бумажку, он просмотрел ее. Затем выбросил, и вот что я прочел:

Уже позже, когда я прочитал его знаменитую записную книжку — его «Стихи», как он называл это, — я сообразил, что он не выбросил эту фразу совсем, а лишь слегка изменил ее.

Но тогда, в Ратаузском парке, глядя на скомканный обрывок от пакета с редиской, я не смог распознать, что он был поэтом и создателем изречений; я лишь подумал, что он был интересным парнем, с которым стоило бы познакомиться поближе.

Черная полоса

На Йозефгассе есть одно место — сразу за зданием парламента, — известное своим быстрым, вызывающим подозрение товарооборотом подержанных мотоциклов. Открытием этого места я обязан доктору Фихту. Я только что провалил экзамен доктора Фихта, и эта неудача заставила меня изменить своей обычной полуденной прогулке в Ратаузском парке.

Пройдя сквозь несколько маленьких арок с затхлым запахом, мимо подвальных лавок с заплесневелым барахлом, я попал в секции гаражей и торгующих шинами и запчастями к автомобилям лавок, где какой-то перепачканный тип в комбинезоне, гремя, выкатывал различные запчасти на тротуар. Неожиданно для себя я приблизился к грязной витрине со шкафом, на стекле которой в самом углу было написано «Фабер» — и ничего похожего на рекламу, если не считать доносившегося из открытых дверей рокочущего шума. Черный дым, походивший на грозовые облака, и прерывистая серия неуверенных выхлопов, усиленных эхом; сквозь стекло витрины я смог разглядеть двух механиков, которые возились с моторами двух мотоциклов; на платформе у самой витрины стояли еще мотоциклы, но они выглядели сияющими и неподвижными. На цементном полу у входа были разбросаны различные детали: крышки от бензобака, куски спиц и обод колеса, крыло и трос. Двое механиков, поглощенных своим делом, склонились над мотоциклами; то разгоняя, то заглушая двигатель, они выглядели не менее серьезными и напрягающими слух, чем готовящиеся к выступлению музыканты. Я закурил у двери.

  1