очень нудно 
108 
От этой его просьбы, подчеркнуто вежливой, официально-холодной, она страшно смутилась. Как она глупо держала себя — засмеялась, сболтнула чушь! Ей хотелось сквозь землю провалиться. Хорошо, что он опять углубился в книгу. Но она не знала, как уйти, и все стояла перед столом, онемевшая, наказанная самым жестоким образом. Очевидно, он понял, что с ней происходит, потому что сказал:
— Попросите, пожалуйста, Добровольскую зайти ко мне.
Потому она и перепугалась, увидев обоих отцов. А если они пришли из-за нее? Успокоил Шикович.
Вышел за ней на кухню, спросил приветливо, дружески:
— Маша, вы умеете варить кофе? Черный?
— Умею.
— Вы все умеете. Из вас выйдет чудесная жена.
Он дал ей денег на кофе и коньяк. Она обрадовалась поручению.
Зося заволновалась было, хотела переодеться, чтоб принять гостей, как положено хозяйке. Но Ярош стал расспрашивать ее о самочувствии, профессионально, подробно, по-больничному. И она снова забралась на широкий диван с ногами. Сидела в уголке, закутавшись в халатик.
Ярош кончил расспрашивать о здоровье и умолк. Ему было трудно вести пустой разговор — обо всем и ни о чем.
Шикович курил на кухне, пуская дым в форточку, прислушивался и сразу отметил затянувшуюся паузу.
Зося сказала что-то про дождь. Ярош другими словами повторил то же.
— У вас усталый вид, Антон Кузьмич.
— Я сегодня прилетел из района,
— Командировка?
— Да.
Зося помолчала и вдруг смущенно спросила:
— Антон Кузьмич, а мне можно будет когда-нибудь полететь на самолете?
— Почему же нет? Даже сейчас можно. Она обрадовалась, щеки ее зарделись. Шикович кинулся на помощь другу.
— Отлично, Софья Степановна! Если человеку хочется подняться в небо — это верный признак силы и здоровья. Но, может, это оттого/ что вам скучно одной в этом доме? — спросил он шутливым тоном, усаживаясь в удобное низкое кресло.
— О нет. Я читаю. У меня приятные соседи. Они наведываются. А потом — Маша… С ней не заскучаешь…
Поговорили о том о сем. Наконец Кирилл подошел к главному, осторожно, деликатно:
— Софья Степановна, скажите, пожалуйста, вас не очень разволнует разговор о прошлом?
Она настороженно переспросила:
— О каком прошлом?
— Ну, например, о войне. О смерти отца…
— А что вас интересует?
— Что меня интересует?.. — Он полез во внутренний карман пиджака и достал несколько сложенных листов. — Прочитайте вот это, и вы поймете.
Ярош глянул на друга с укором, однако промолчал.
Зося развернула сколотые листы, прочитала заголовок, посмотрела на Шиковича с удивлением, страхом и надеждой. Взгляд ее говорил: «Что ты готовишь мне? Горе? Разве мало мне его досталось? Радость? Неужто радость?..»
Начала читать жадно, нетерпеливо, быстро переворачивая страницы. Побледнели, потом вспыхнули щеки. Оба они не сводили с нее глаз. Но вот она, перевернув страничку, с облегчением передохнула. Стала читать медленнее. Под конец, видно было, совсем успокоилась и казалась даже несколько разочарованной. Задумалась глубоко. Они терпеливо ждали, когда она вернется из прошлого.
Быстро-быстро, словно куда-то торопясь — п тик-так-тик-так, — уносили в небытие секунды часы на книжной полке. За окном в листьях топтался, шумел дождь.
Наконец Шикович не выдержал:
— О чем вы думаете?
Она не шевельнулась, посмотрела сухими, но полными светлой благодарности глазами, спокойно ответила:
— Я думаю, как хорошо, что есть на свете такие люди, как Антон Кузьмич, как вы… Спасибо вам.
— Благодарности потом. И не мне они должны быть адресованы. Антон — дело другое. А за то, что в наши дни восстанавливается везде справедливость, вы знаете, кого благодарить. Теперь вы понимаете, что меня интересует. Как погиб доктор Савич? Кто его убил? Вы были при этом?
Зося покачала головой: нет, не была. Потом сказала:
— Я думаю, папа застрелился…
— Сам?
Рассказ Зоси Савич
— Вы помните, Антон Кузьмич, я рассказывала вам, отец очень оберегал меня. Я, по сути, была укрыта от внешнего мира. Только ваше появление да когда искала Тараса… А больше я ничего не сделала. Мне никто ничего не поручал… Я знала, отец — честный человек. Однако просто ли честный врач или борец? Я догадывалась, что он каким-то образом помогает нашим. Но как? Пробовала говорить с ним об этом. Он умел перевести разговор на другое. Однажды рассердился и потребовал, чтоб я не совала нос, куда не надо. «Мала еще! — сказал он. — Не нам с тобой заниматься политикой. Это совсем не так романтично, как в книжках. Ты у меня одна». Еще папа часто говорил, чтоб я не думала, что он служит немцам, он лечил и лечит наших людей. А люди — это самое ценное. Будут живы люди — будет жива страна и та власть, которой народ дорожит. Так он говорил. Я не соглашалась: а кто же будет бороться? Он сердился. «Не много пользы, если пойдут воевать дети, как ты, или такие старики, как я». Лишь позже я поняла, что отец просто оберегал меня, всячески оберегал, только бы я была подальше от того, что творилось кругом. И вдруг… Это было перед Первым мая, дня за два. Как раз наши взорвали электростанцию. Средь бела дня. Так грохнуло, что даже у нас — а это же вон где! — вылетело стекло в мансарде в комнате Грота, Немецкий врач у нас жил. Говорили, что бросили мину в топку и взорвался котел..»
108 
