10 
Она продолжала тихо красться за ним, хорошо прячась. Достигнув подножия холма, Мэдди укрылась за кочкой травы и смотрела, как незнакомец лежит в тени упавшего камня, как его единственный глаз сверлит Красную Лошадь, а рука сжимает маленький кожаный блокнот.
Шли минуты. Казалось, он задремал, его лицо скрывали поля шляпы. Но Мэдди знала, что незнакомец бодрствует. Время от времени он что-то писал в блокноте или переворачивал страницу, а затем вновь принимался разглядывать Лошадь.
Через какое-то время чужак заговорил. Негромко, но так, чтобы Мэдди услышала. Голос его был низким и приятным, совсем не таким, какой она ожидала услышать от чужака.
— Ну что? — обратился он к девочке. — Нагляделась?
Мэдди изумилась. Она не издала ни звука, и, насколько заметила, он ни разу не посмотрел в ее сторону. Она встала, чувствуя себя довольно глупо, и нахально уставилась на него.
— Я тебя не боюсь, — сообщила Мэдди.
— Неужели? — сказал чужак. — А стоило бы.
Мэдди решила, что в случае необходимости сумеет удрать от него. Она снова села на упругую траву, поближе, но так, чтобы он не мог ее достать.
Теперь Мэдди видела, что его книга — это набор обрывков, связанных между собой полосками кожи. По краям страниц частоколом стояли колючие буквы. Мэдди, конечно, не умела читать — немногие деревенские умели, за исключением пастора и его подмастерья, которые читали Хорошую Книгу и ничего более.
— Ты священник? — наконец спросила она.
Незнакомец невесело засмеялся.
— Тогда, быть может, солдат?
Мужчина молчал.
— Пират? Наемник?
Снова ничего. Чужак продолжал делать пометки в своей маленькой книжице, время от времени останавливаясь, чтобы изучить Лошадь.
Но любопытство Мэдди только разгоралось.
— Что у тебя с лицом? — поинтересовалась она, — Где тебя ранили? На войне?
На этот раз незнакомец посмотрел на нее с некоторым раздражением.
— Вот что случилось, — ответил он и снял повязку.
Мгновение Мэдди таращилась на него. Но ее внимание приковали не рубцы вместо глаза, а синеватая метка, которая начиналась сразу под бровью и уходила вниз, на левую скулу.
Она была не той же формы, что ее собственная руинная метка, но явно состояла из того же самого вещества. Мэдди, несомненно, впервые видела подобную штуку на ком-то, кроме себя.
— Довольна? — произнес чужак.
Но Мэдди охватило невероятное волнение.
— Что это? — спросила она. — Откуда это у тебя? Это синиль? Это татуировка? Ты с ней родился? Такие есть у всех чужаков?
Он наградил ее слабой сухой улыбкой.
— Мама никогда не говорила тебе, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали?
— Мама умерла, когда я родилась.
— Понятно. Как тебя зовут?
— Мэдди. А тебя?
— Можешь звать меня Одноглазым, — разрешил он.
И тогда Мэдди разжала кулачок, все еще грязный после того, как она взобралась на большой бук, и показала чужаку руинную метку на своей ладони.
На мгновение его здоровый глаз широко распахнулся под полями шляпы. Руинная метка на ладошке Мэдди проступила сильнее, чем обычно, по-прежнему ржавая, но по краям пылающая ярко-оранжевым. Мэдди чувствовала, как она горит — покалывает, не неприятно, но вполне отчетливо, как если бы она схватила что-то горячее несколько минут назад.
Одноглазый долго смотрел на нее.
— Ты знаешь, что это такое, девочка?
— Ведьмина руина, — поспешно откликнулась Мэдди. — Сестра считает, мне надо носить перчатки.
Одноглазый сплюнул.
— «Ведьмина» рифмуется с «вредина». Грязное слово для грязных умов. К тому же никакая это не ведьмина руина. Это ведьмина руна: рунная метка Горящих.
— Горячих? — переспросила заинтригованная Мэдди.
— Не горячих, а Горящих. Это руна. — Одноглазый пристально посмотрел на нее. — Эта твоя метка… ты знаешь, что это такое?
— Нат Парсон говорит, это метка дьявола.
— Чушь собачья, — отрезал Одноглазый.
Мэдди разрывалась между вполне естественной боязнью кощунства и глубоким уважением к человеку, осмелившемуся назвать пасторские слова собачьей чушью.
— Послушай, девочка, — продолжал он, — у твоего Ната Парсона есть все причины бояться этой метки. Да и завидовать тоже.
Он снова изучил узор на ладошке Мэдди, с интересом и, как показалось Мэдди, с какой-то тоской.
10 
