5 
— Еще как!
Отец подмигнул Виллу, Вилл ответил тем же. Они смотрели друг на друга, мальчик с волосами цвета спелой пшеницы и мужчина с волосами цвета луны, мальчик с лицом, подобным летнему, мужчина с лицом, подобным зимнему яблоку. «Папа, папа, — сказал себе Вилл, — да ведь он выглядит… точно мое отражение в разбитом зеркале!»
Внезапно Виллу вспомнились ночи, когда он, поднявшись в два часа и пройдя в ванную комнату, смотрел через весь город на единственное освещенное окно на верхнем этаже библиотеки, зная, что там засиделся отец, бормоча себе под нос и что-то читая в одиночестве среди джунглей зеленых ламп. И Виллу становилось грустно и не по себе от зрелища этого окна, от сознания, что этот старик — нет-нет, что его отец сидит там в окружении теней.
— Вилл, — заговорил старик, он же смотритель библиотеки и он же отец Вилла, — а тебе?
— Что? — Вилл встрепенулся.
— Тебе какую книгу — в белой или в черной шляпе?
— В шляпе? — повторил за ним Вилл.
— Понимаешь… — Они шли вдоль стеллажей, и отец вел пальцами по книжным корешкам. — Джиму по нраву большие черные шляпы, и он читает соответствующие книги. Второе имя — Мориарти, верно, Джим? Не сегодня завтра он расстанется с «Фу Маньчжу» и примется за Макиавелли — вот, мягкая темная шляпа средней величины. Или дотянется до «Доктора Фауста» — широкополая черная ковбойская шляпа. Тебе же, Вилл, остаются белые головные уборы. Вот Ганди. Рядом святой Фома. А на следующей полке — ну, скажем, Будда.
— Не бери в голову, — сказал Вилл. — Я выбираю «Таинственный остров».
— Что это вы там, — нахмурился Джим, — толкуете о белых и черных шляпах?
— Да так, — отец подал Виллу Жюля Верна, — просто мне давным-давно понадобилось решить, какой цвет я предпочел бы сам.
— Ну, — сказал Джим, — и какой же вы предпочли?
Старик посмотрел на него удивленно. Потом неловко усмехнулся.
— Нелегкий вопрос, Джим, ты заставил меня призадуматься. Вилл, скажи маме, что я буду скоро. А теперь брысь — оба. Мисс Уотрисс! — негромко обратился он к библиотекарше у конторки. — К вам динозавры и таинственные острова!
Дверь захлопнулась.
В океане небес струились яркие звезды.
— Черт. — Джим посмотрел на север, посмотрел на юг, втягивая носом воздух. — Где же она, гроза? Которую обещал этот чертов продавец. Мне не терпится увидеть, как молния с визгом пронзит мои водосточные трубы!
Вилл стоял, ощущая, как ветер треплет его одежду, гладит кожу, перебирает волосы. Потом тихо сказал:
— Будет тебе гроза. Будет под утро.
— Кто сказал?
— Мурашки. На руках у меня, от самого плеча. Они сказали.
— Здорово!
Ветер понес Джима вдаль.
Бумажный змей по имени Вилл вихрем помчался следом.
Глава третья
Провожая взглядом удаляющихся мальчиков, Чарлз Хэлоуэй подавил внезапное желание сорваться с места и бежать вместе с ними, стать членом стаи. Он знал, что делает с ними ветер, куда увлекает их — во все эти потайные места, которые потом никогда уже не будут потайными. Где-то в душе его скорбно колыхнулась какая-то тень. Этот ветер звал бежать заодно, заглушая боль от печали.
«Вот ведь как! — подумал он. — Вилл бежит потому, что ему просто нравится бегать. Джим бежит потому, что его манит некая цель».
И тем не менее, как ни странно, они бегут вместе.
«Где ответ? — спрашивал он себя, переходя из одного помещения в другое, выключая свет, выключая свет, выключая свет. — Где-то в завитках на кончиках наших пальцев? Почему одни люди — сплошное стрекотанье кузнечиков с трепещущими усиками, один большой нервный узел, по-разному завязывающий себя? Всю жизнь, от самой колыбели, они бросают уголь в топку, обливаются потом, сверкают глазами. Тощие и голодные приятели кесаря. Порождения мрака — их пища».
Это Джим, весь крапива и колючая ежевика.
А Вилл? Вилл, скажем так, — последняя груша лета на самой верхней ветке. Бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на твои глаза навертываются слезы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя хорошо. Они не замыслили писать с моста или стибрить точилку в мелочной лавке. Не в этом дело. А в том, что, глядя на них, ты точно знаешь, как сложится вся их жизнь: сплошные удары, ссадины, порезы, синяки — и непроходящее удивление: за что, почему? За что именно им такая напасть?
Иное дело Джим — он знает, что происходит, наперед знает, наблюдает начало, наблюдает конец, зализывает раны, которые ожидал, и не спрашивает — за что. Он знает. Всегда знает. Кто-то до него уже знал, в незапамятные времена, кто-то, державший волков за домашних животных и вечерами беседовавший со львами. Нет-нет, ум его здесь ни при чем. Это его тело знает. И пока Вилл лепит пластырь на свежую ссадину, Джим качается всем корпусом, ныряет, отскакивает в сторону, уходя от неотвратимого нокаута.
5 
