155 
Окончание его речи встречено было овациями, искренность которых мог оценить лишь тот, кто воочию видел плоды деяний таких трибунов, как Сатурнин. Однако на сей раз перед ними стоял народный трибун совсем другого склада: прежде всего сенатор и лишь затем – слуга народа.
Оба оставляющих свой пост консула, равно как и преторы, уходящие в отставку, были людьми достаточно либеральными и свободомыслящими, так что с их стороны законопроекты, которые были предложены Друзом, оппозиции не встретили. Консулы, избранные на смену прежним, подавали меньше надежд. Однако Секст Цезарь высказался в поддержку предложенных мер, Филипп подчинился большинству, и лишь Цепион обрушился на Друза – однако никто не придал этому большого значения, зная, как тот относится к своему бывшему родственнику.
Основного противоборства Друз ожидал на заседании народного собрания – но и там все прошло гладко. Возможно потому, что оба законопроекта выдвинуты были в ходе одного contio,[113] и определенная группа всадников – которым ранее место в сенате было напрочь заказано из-за ограниченной численности этого правящего органа – клюнула на приманку, заложенную во второй части предложения. Разделить места в судах пополам показалось им справедливым требованием, тем более что решающий, пятьдесят первый голос в каждом случае оставлялся за всадниками (в обмен на предоставление сенаторам председательского кресла). Ничья честь, таким образом, не ущемлялась.
Все усилия Друза были явно направлены на достижение согласия между двумя сословиями – сенаторов и всадников, – на их сплочение ради грядущих перемен. При этом он публично называл имя виновника того, что эти два сословия в недавнем прошлом оказались разделены искусственным барьером:
– Главная вина за это искусственное, если не сказать сильнее, разделение лежит на Гае Семпронии Гракхе. Ибо кто такие суть члены сенаторских родов, не получившие места в сенате, как не те же всадники? Если у них хватает денег, но места в сенате уже заняты другими представителями их семейства – во время переписи их зачисляют в смежное сословие. А значит, сенаторы и всадники принадлежат к единому высшему классу! В одном и том же семействе можно встретить представителей обоих сословий… Действия людей, подобных Гаю Гракху, – продолжал он, – не заслуживают ни восхищения, ни одобрения. Однако нет ничего зазорного в том, чтобы воспользоваться тем немногим из их программы, что заслуживало восхищения и одобрения. К примеру, именно Гракх первым предложил расширить состав сената. Однако общая атмосфера того времени (в частности, противодействие моего отца) и противоречивость идей Гракха помешали проведению в жизнь этой инициативы. И вот я, сын моего отца, ныне воскрешаю ее, поскольку вижу, сколь полезна и благотворна была бы подобная мера сегодня. Рим растет, а вместе с ним растут и гражданские требования, предъявляемые к каждому нашей общественной жизнью. Однако водоем, в котором приходится отлавливать государственных мужей для нужд общества, зарос, зацвел и нуждается в струе чистой воды. Предлагаемые мною меры как раз и призваны это сделать – в интересах обоих сословий, обеих пород рыбы, населяющих сей водоем…
Сдвоенный законопроект принят был после Нового года, в январе – несмотря на возражения младшего консула Филиппа и Цепиона, одного из римских преторов. Начало было положено, и теперь Друз мог вздохнуть с облегчением. Пока он еще не оттолкнул никого из своих потенциальных союзников и все шло гладко – хотя, конечно, полагать, что и впредь все будет обстоять столь же благополучно, было бы излишне самонадеянно.
В начале марта Друз выступил в сенате с речью об общественном землевладении, ager publicus. Он вполне отдавал себе отчет в том, что изначальная личина при этом спадет с его лица, открыв консерваторам, как опасен может быть сын одного из них. Но он был уверен в своих силах, ибо до этого успел перетянуть на свою сторону принцепса сената Скавра, Красса Оратора и Сцеволу. А если ему удалось убедить их, то и победа в сенате – вещь вполне ему посильная.
Никогда прежде он не представал перед аудиторией таким сдержанным, собранным, подтянутым. Перемена в его манере держаться и говорить с первых же слов привлекла всеобщее внимание, дав понять, что готовится нечто особенное.
– Среди нас укоренилось зло… – начал Друз, стоя возле бронзовых дверей (которые специально попросил закрыть), и обвел взглядом поочередно всех присутствующих, словно обращаясь к каждому лично. – Огромное зло. Зло, порожденное нами самими на горе себе, причем, как водится, из лучших побуждений. Из уважения к предкам я не стану клеймить тех, кто способствовал укорененению этого зла и бросать тень на наших предшественников, заседавших в этих славных стенах… Так что же это за зло? Общественное землевладение, отцы-основатели! Ничто иное. Мы отобрали лучшие земли у наших италийских, сицилийских и зарубежных врагов, дав им название общественных владений Рима. И все это в уверенности, что тем самым преумножаем благосостояние всех римлян и гарантируем им дополнительные блага с помощью этого земельного богатства. Но обернулось все иначе, не так ли? Вместо того, чтобы сохранить исходный размер земельных наделов, мы решили слить их в более крупные, дабы уменьшить бремя забот наших государственных служащих, которые ведают их арендой, и избежать превращения римского правительства в нечто подобное бюрократическому аппарату, существовавшему в Греции. Но тем самым мы лишь сделали общественное землевладение непривлекательным для земледельцев, напугав их размерами наделов и взимаемой арендной платы. В результате общественные земли оказались в руках богачей, которым по карману арендная плата и которые в силах использовать эти земли таким образом, какой диктуется самими размерами наделов. И ныне эти земли, некогда кормившие всю Италию, пришли в упадок и почти не обрабатываются…
155 
