очень нудно 
70 
Сейчас они беседуют так, как будто между ними ничего не было сказано. Тот разговор окончен.
— Ну, во-первых, наши кадровые военные — это не царская аристократия и не прусское офицерство, — отвечает Осокин. — Многие от земли пришли, к земле можем и вернуться. А что касается возраста… Так дело в том, Завьялов, что мне ещё пожить хочется. А жить на покое — значит когда-нибудь просто не встать с постели. Я не хочу быть одним из тех генералов, которые умирают в постели. Что же мне остаётся делать, если ещё хочется жить? Душу мою чёрт не купит, да в нашей стране это как-то и не принято — душой торговать. Вот и еду в совхоз.
— Значит, — всё ещё в недоумении произносит Завьялов, — вы бросаете квартиру в Ленинграде и едете в Казахстанскую степь, чтобы…
— Ну, друг, я прослужил в армии тридцать пять лет, из них лет восемь прожил в землянках и блиндажах. На фронте, помнишь, как было? Сегодня стоим в блиндажах, а завтра — в замке баронском, послезавтра — снова в землянках. Я и до войны на одном месте тоже долго не засиживался. Так что привык. Прибуду на место — сейчас роту сапёров…
— Да нет там, в степях, сапёров.
— Э-э, чепуха. Сапёры везде есть. Только название у них там, может быть, другое. Ведь что такое сапёр? Строитель. Не только же ему с минами возиться… А ты что же, осуждаешь меня? Считаешь, что дурака свалял генерал? Ходить бы ему по Невскому в папахе, нотации читать тем, кто не откозырял вовремя, да билеты в кино получать вне очереди… Так? Не будет этого! Ясно? А теперь будь здоров. Мне надо шторы снимать.
— Ещё одну минуту, — сказал Завьялов, — мне хочется спросить… И я уйду. Честно говоря, мне всё ещё как-то не верится, что вы вот так всё бросаете здесь и едете… Нет, нет, не в этом дело… Я не об удобствах, не о квартире, я о другом… Ну… словом, вы считаете, что именно вы и должны ехать? Убеждены, что сумеете построить совхоз, наладить его работу?.. Словом… верите?
Осокин пристально и настороженно посмотрел Завьялову в глаза.
— Послушай-ка, друг, — неожиданно спросил он, — ты к решению ЦК от тридцатого июня как относишься? Ну о ликвидации последствий… и так далее?
Прямолинейность и элементарность такого вопроса заставили Завьялова пожать плечами и усмехнуться.
— Я?! Странный вопрос… — ответил он. — Из-за всего того, что это постановление осуждает, меня выкинули из армии… Я ведь на оккупированной был.
— Погоди, погоди! Не маши руками. Я имел в виду нечто иное, когда задал тебе вопрос… Мне хотелось понять, собираешься ли ты бороться… Вот в чём дело. Видишь ли, осуждать пороки прошлого — это, конечно, естественно и сейчас, после съезда, совершенно закономерно. Ну, а что же дальше?
— То есть? Что значит «дальше»?
— Разве ты не считаешь, Завьялов, что постановление ЦК требует от нас большего, чем просто осуждения недостатков прошлого? Ты ведь решения Пленума ЦК читал? Как восстановить здравый смысл, права объективных законов в нашей экономике в тех случаях, когда они подменялись экономическим произволом, администрированием? Да вот тебе всего лишь один пример: сколько я себя помню, мы писали и декларировали, что не марксист тот, кто отрицает начисто принцип материальной заинтересованности в период строительства социализма и коммунизма. А на деле? Подумал ты обо всём этом? И это только один из примеров. Так вот, для того чтобы только проклинать культ, можно, конечно, спокойно сидеть дома или речи произносить с трибун. А вот для того, чтобы покончить с его наследством, надо бороться, то есть работать. Понимаешь, работать! Ты спросил меня, верю ли я в свои силы. Верю! И сегодня, после съезда, особенно верю! Но дело не просто в вере, пойми это, а в желании, в готовности работать. Работать! — повторил Осокин резко и, как показалось Завьялову, да же сурово. — Один я совхоз не подниму, смешно говорить. Но то, что должен, то, что могу сделать я, должен сделать именно я, и никто другой. Понимаешь ты меня теперь? Вера ничто, если человек не работает…
Он помолчал немного и вдруг добавил:
— Оля не только верила в нашу победу. Она хотела её добиться. Ей казалось, что именно её пуля добьёт врага, только её пример вдохновит товарищей. Это не было честолюбие, Завьялов. Это было горение. А теперь — всё. Иди.
Завьялов медленно пошёл к двери. Он уже взялся за ручку, когда Осокин окликнул его:
— Подожди.
Он подошёл к столу и резким движением открыл ящик стола. Потом, не глядя, нащупал пачку бумаг, перехваченную резинкой.
70 
