очень нудно 
129 
Вернувшись, он поднял лампаду повыше, чтобы Лизель могла посмотреть. Высвободившись из шторки, свет встал столбом, сияя на элегантном костюме. Осветил он и грязную рубашку, и разбитые ботинки.
— Ну как? — спросил Руди.
Лизель разглядывала его основательно. Обошла кругом и пожала плечами.
— Неплохо.
— Неплохо! Я выгляжу гораздо лучше, чем неплохо.
— Ботинки подкачали. И рожа.
Руди поставил лампаду на прилавок и кинулся на Лизель в притворной ярости — и тут Лизель поймала себя на том, что ей как-то не по себе. Когда Руди споткнулся и рухнул на униженный манекен, девочке стало и легче, и разочарованнее.
Руди с полу рассмеялся.
Потом закрыл глаза, крепко зажмурил.
Лизель метнулась к нему.
Склонилась.
Поцелуй его, Лизель, поцелуй.
— Руди, ты что? Руди?
— Я скучаю по нему, — сказал мальчик в сторону, по-над полом.
— Frohe Weihnachten, — ответила Лизель, помогая ему подняться и одергивая на нем костюм. — С Рождеством.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
«ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧУЖАК»
с участием:
нового искушения — картежника — снегов Сталинграда — нестареющего брата — аварии — горького привкуса вопросов — набора инструментов, окровавленного и медведя — разбитого самолета — и возвращения домой
НОВОЕ ИСКУШЕНИЕ
В этот раз — печенье.
Только черствое.
Это были Kipferl,[17] оставшиеся от Рождества, и они простояли на столе по меньшей мере две недели. Нижние — как прибитые к блюду подковки, обмазанные сахарной глазурью. На них вязким холмиком высились остальные. Лизель учуяла печенье, едва ухватившись за край подоконника. Комната со вкусом сахара и теста — и тысяч страниц.
Никакой записки не было, но Лизель быстро смекнула, что за этим опять стоит Ильза Герман, а печенье, конечно, вряд ли могло дожидаться там кого-то другого. Лизель вернулась к окну и сквозь щель просунула шепот. Имя шепота было Руди.
В тот день они пришли пешком — ехать на велосипедах было слишком скользко. Руди стоял под окном на карауле. На оклик Лизель над подоконником возникло его лицо, и девочка подала ему блюдо. Уговаривать Руди Штайнера не пришлось.
Взглядом своим он уже пировал, но все же задал несколько вопросов:
— А еще что-нибудь есть? Молоко?
— Что?
— Молоко, — повторил Руди, уже чуть громче. Если он и уловил в голосе Лизель оскорбленную ноту, то никак этого не выдал.
Над ним снова взошло лицо книжной воришки.
— Ты что, дурак? Дай мне спокойно стащить книгу!
— Да ясно… Я просто говорю, что…
Лизель двинулась к дальней полке, скользнула за письменный стол. В верхнем ящике нашла бумагу и ручку, написала «Спасибо» и оставила записку на столе.
Справа от нее с полки выступала книга — торчала костью. Темные буквы едва ли не как шрамы тянулись по бледному корешку. «Die Letzte Menschliche Fremde» — «Последний человеческий чужак». Книга тихо шепнула что-то, когда Лизель потянула ее с полки. Просыпалась пыль.
У окна, когда девочка уже собиралась выскользнуть прочь, дверь библиотеки скрипнула.
Лизель уже вскинула колено, а ее преступная рука легла на оконный переплет. Оглянувшись на звук, она увидела жену бургомистра в новеньком халате и шлепанцах. Нагрудный карман халата украшала вышитая свастика. Пропаганда добралась уже до ванных.
Они посмотрели друг на друга.
Лизель повела взглядом на грудь Ильзы Герман и вскинула руку.
— Heil Hitler.
Она уже собиралась улизнуть, когда ей в голову пришла вдруг одна мысль.
Печенье.
Стояло тут не одну неделю.
Это значит, что, если в библиотеке бывал сам бургомистр, он, конечно, видел и печенье. И наверное, спросил, для чего оно тут. Или — как только Лизель это подумала, ее затопила какая-то странная радость — может, это была вовсе не библиотека бургомистра, а ее библиотека. Ильзы Герман.
Девочка не понимала, отчего это важно, но ей понравилось, что комната, полная книг, принадлежит бургомистровой жене. Ведь эта женщина и привела сюда Лизель в первый раз, впервые открыла ей — причем буквально — окно. Вот так много лучше. Так все сходится.
И прежде чем двинуться с места, Лизель, ставя все на место, спросила:
— Это ваша комната, правда?
Жена бургомистра подобралась.
129 
