Последние отзывы

  124  

Майлз был одним из тех, кто последовательно критиковал игру Шорта: «Он растерялся. Собственно говоря, это ведь Каспаров: против такого кто угодно растеряется». Это правда: Каспаров рвал Шорта, как тузик грелку. С другой стороны, до того Шорт порвал, как тузик грелку, Майлза. А Майлз («предатель» из-за того, что, судя по всему, предложил свои услуги Каспарову), кактузик грелку, порвал бы Доминика Лоусона. А Лоусон («полоумный», шепнул мне на ухо один мастер международного класса), несомненно, порвал бы, как тузик грелку, меня. Позже, на Двенадцатой партии, мы вместе с еще одним нахмуренным членом клуба четырех коней ломали голову над шортовской позицией, и в этот момент мимо нас прошествовал Рэймонд Кин. «Что вы думаете об этом?» — спросил я, указывая на продвижение ладьи, которое, как мне казалось, парализовало защиту белых и одновременно позволяло перейти к острой контратаке; ход, слегка льстил я себе, почти шортианский по замыслу. «Катастрофа», — припечатал Пингвин и пошлепал себе дальше вразвалочку. Эта реплика язвила меня, ох, ну не меньше месяца точно — и только в ходе Восемнадцатой партии эта боль обернулась хохотом до слез. Кин комментировал матч наChannel Four в паре со Спилманом и предложил некий ход ладьей. Спилман, который как шортовский секундант был понятным образом склонен к дипломатичной осторожности, сдавленно фыркнул: «Н-да, пожалуй, если Найджел сыграет таким образом, я в тот же момент грохнусь со стула».

Все ожидали, что Тринадцатая партия кончится настоящим разгромом. Каспаров считает тринадцать своим счастливым числом — он родился тринадцатого, завоевал в тринадцать лет звание гроссмейстера и является тринадцатым чемпионом мира. Гарри, пошли гулять шепотки, сегодня покажет Шорту, где раки зимуют, с белыми-то фигурами: все, с неделей ничьих покончено, вторая половина турнира начнется со взрыва. У Найджела ноль шансов на победу: с черными он проиграл четыре игры из шести, и придется вернуться на два года назад, чтобы обнаружить последний случай, когда Каспаров проигрывал с белыми. Но взрыва не последовало. Каспаров выглядел утомленным, а Шорт — бодрым, и они с грехом пополам вымучили твердую, нудную, профессиональную ничью. Кого-то это разочаровало — но кого-то и порадовало. «Вот теперь это настоящий чемпионат мира», — сказал один гроссмейстер международного класса.

У обоих игроков были уважительные внешние причины для того, чтобы несколько поумерить свою прыть. Между Двенадцатой и Тринадцатой партиями произошла попытка путча против Ельцина; Каспаров вынужден был сидеть и смотреть, как танки расстреливают здание его парламента. «Честно говоря, — признался он, — я провел больше времени у экрана CNN, чем с книгами по шахматам». Шортовские треволнения были более узкоместническими. Пока Каспаров сходил с ума, размышляя о судьбе демократии в России, англичанин консультировался с юристами, специализирующимися на исках о клевете — после статьи в Sunday Times, где утверждалось, что он якобы был «на грани нервного срыва», что в его лагере выявлены «глубокие разногласия» и что после ухода Кавалека Доминик Лоусон оказывал на него «слишком большое влияние». Еще более оскорбительно — не сказать клеветнически — Шорта, которого до настоящего времени уподобляли Давиду, бросившему вызов Голиафу, сейчас сравнивали с Эдди «Орлом» Эдвардсом, британским летающим лыжником, который пользовался репутацией национального посмешища, радостно финишируя позади — и обычно далеко позади — всех прочих участников крупных соревнований, включая зимние Олимпийские игры.

В реакции Шорта есть и своя ироническая сторона. Вот был некто, кто, уперев руки в боки, поливал грязью нравственную репутацию, политическую откровенность и внешние данные чемпиона мира, — а теперь, когда перед ним самим поставили полную миску всяких гадостей, он, видите ли, воротит нос, смотрите, какая цаца. Или, в более корректных терминах, осознал худо-бедно, чего будет стоит «профессионализация и коммерциализации» игры, уравнивание се с теннисом и гольфом. Маркетинг спорта включает в себя изменение его таким образом, чтобы он был впору тем, кто оплачивает счета. Маркетинг подразумевает, что твой спорт становится более понятным тем, кто интересуется им лишь постольку-поскольку, и соответственно вульгаризацию либо его самого, либо того, каким образом он подается публике, либо и того и другого. Маркетинг означает, что про твой спорт начинают писать люди, которые понимают в нем даже меньше, чем те, которые пишут о нем обычно. Маркетинг подразумевает утрирование неотъемлемых национализма и шовинизма: вспомните Кори Павина^[167], надевшего кепку «Буря в Пустыне» на Кубке Райдера^[168]. Маркетинг подразумевает предательство утонченности твоего спорта и утонченности человеческой натуры; одни будут Героями, а другие — Злодеями, а еще твою задницу затянут в черную кожу и ты будешь вилять ею перед камерами. Маркетинг подразумевает чрезмерные восхваления, от которых один шаг до чрезмерных осуждений: маркетинг — значит прыгать на трупе своего противника. Маркетинг может обеспечить гораздо большие заработки, и маркетинг окончательно и бесповоротно гарантирует, что если тебе не очень повезет, то тебя съедят с дерьмом. Сравнение Найджела Шорта с Эдди «Орлом» Эдвардсом, помимо всего прочего, весьма неточно: для Шорта — если уж брать аналогию с Олимпиадой — уже была зарезервирована серебряная медаль, когда он встретился с Каспаровым. Но ты не можешь надеяться на то, что о тебе будут писать со скрупулезной тщательностью — раз уж ты «профессионализируешь и коммерциализируешь» свой спорт. В самом начале, когда Шорт и Каспаров только открывали торги на свой турнир в Simpson's-in-the-Strand, им пришло предостережение, чем все это может обернуться. Англичанин усадил свою дочку Кивели к себе на колени. Невинный и безобидный, скажете, жест; но тотчас же голландский гроссмейстер Ханс Рее публично высмеял его как «саддам-хусейновский». Шорт, в тот раз, за словом в карман не полез: «Я уже давным-давно вторгся в Кувейт». Нет, но все же когда тебя сравнивают с Саддамом и Эдди «Орлом» — это уж слишком. Ну так ведь это маркетинг.

  124