109 
Остановился.
Тросточкой по краю гроба хлестнул: наотмашь.
Акулькины пальцы в Федькин локоть вцепились – не отдерешь. Федор и сам бы рад за кого придержаться: ведь бездна под ногами! И во дворе они стоят, и не во дворе – над обрывом висьмя висят. Всей честной компанией. Дух захватывает. «Клетчатые» за пазухой шарят, ищут, в кого б стрельнуть; а стрелять-то и не в кого. Разве что в гречанку-покойницу.
Вон она, живая-здоровая, по тропке идет.
Травки ни свет ни заря собирает.
Тряхнуло мир, от подножия до верхушечки. Снова двор, снова гроб, да на столе у гроба, вместо ерунды разбросанной, скалы топорщатся. Ма-ахонькие, все скалы в ладошку собрать можно. Были ракушки, стали скалы. Были лозы, стали волны внизу. Был песок-земля, песком-землей и остался. А по тропке вдоль радужного хребта ближней раковины – муха ползет.
Гречанка Елена; живая.
Ротмистра давешнего Федор вспомнил. Понял, как люди ума лишаются.
На всю жизнь понял.
Хотел было назад попятиться: не вышло. Ноги где стояли, там прикипели – отодрать бы, да вряд ли. Только и увидел, как упал ниоткуда камешек, ударил муху-Елену. Та брык с раковины, к лозам-волнам скатилась, и лежит кверху лапками. Валерьяныч снова тросточкой хлобысть, хлобысть! – сразу видно, злится добрый доктор. Не заладилось что-то. Налетела туча комаров, звенят, вьются над мухой, клювами щелкают…
Клювами?!
Рвут комары-чайки женское тело. Завтракают. Боятся: вдруг отнимут лакомый кусочек!
А Валерьяныч все равно злится. Тросточкой машет. Скальпелем себе жилу отворил; бросил скальпель, зажал порез. Кровь по ладони размазал, ухватил той ладонью двух божьих коровок. На раковину швырнул. "Божья коровка, не лети на небо! – спутай быль и небыль…" Ползут насекомые вниз по скале, глянцевыми спинками отсвечивают.
Сползли осторожненько.
К мухе-Елене, чайками рваной, приблизились.
Злится доктор. Серчает: как были коровки, так коровки и остались. Никем нужным не прикидываются. "Кш-ш-ш!.." – это Тузиха из кресла. "Крыша!..", значит. Над коровками божьими крыша.
Не видно ничего правильного.
Разве что слыхать шепоток в отдалении:
– Глаза уже выклевали?
– Да вроде… подойдем?
– Циклоп велел: только когда безглазая. Иначе, сам понимаешь…
Тут вдруг Валерьяныч как закричит на покойницу:
– Десятка Крестовая! Ты «видок» или слякоть?! Зачем «видоку» глаза земные? зачем?! отвечай?!
Аж приподняло Федора: вдруг возьмет покойница да ответит доктору? Вдруг шевельнет клочьями?! Ф-фу, пронесло – не ответила, не шевельнула. Разве что одна из коровок, которая покрупнее, мерцать принялась. Дрожит себе болотным огоньком: была спинка, стала спина. Человечья. Были усики, стали усищи. Концы кверху закручены. Были лапки, стали сапоги. Ваксой намазаны, до блеска вычищены.
Через тварь насекомую человек просвечивает: то объявится, то исчезнет.
Знакомый человек.
– Княгиня! – заорал парень, себя не помня. – Княгиня! глянь! Это ж унтер!
– Какой унтер?! – Валерьяныч мигом подлетел лесным филином. Тросточку вскинул, пуделем за шею Федькину зацепился: не отодрать. – Откуда знаешь?!
Глянул Федор искоса на крестную: кивает.
Отвечай, мол.
– В «Вавилоне» видел. Он с тем ротмистром приходил, что на глазах у всех рехнулся. Навроде денщика при нем. Акулька еще врала, будто ротмистр землемером в Грушевке переодевался…
– Землемером? Когда у Вадьки-контрабандиста крестника утопили?!
– Ну…
Повернулся Валерьяныч-доктор к старухе в кресле:
– Вот тебе, Деметра, и крыша. Съехала она, крыша твоя; ветром сдуло. Верь, не верь: «Варвары» наших крестников убирают. Оттого мы убийц и не видим, что магу в Законе облавного жандарма вовек не увидать-отследить. Наоборот от роду-веку заведено; не нам менять.
– Не может быть, – вместо Туза тихо отозвалась Княгиня.
"Быть не может!" – промолчал Друц, кусая губы.
Отрицанием, живым или мертвым, застыла Туз из Балаклавы.
– Ну, как хотите, – пожал плечами "трупарь".
* * *
Стоит Федор Сохач, орясина кус-крендельская, Бубновый крестничек. Тот, оказывается, кого убирают. Один из тех. Вот ведь какая радость: не станет больше Тузиха на Княгиню грешить. И на Друца не станет. Не виноватые они; не крыли крыши. Так, в чужом пиру похмельем вышли.
Болью головной.
Спихнут Федора Сохача с обрыва, или там калеными клещами всяко-разно повыдергают – бывает.
Зато с Княгини поклеп снят.
109 
