очень нудно 
167 
Молчат бабы. Господи, небывалое творится: стоят бабы у колодца и молчат!
– Вы чего, соседушки?
– Ой, дура ты, Минка! Ой, дурища!
– Полно браниться, Лойза! Они ж приезжие… полгода не минуло…
– Гляди, Минка! Гляди за дочкой! Чтоб сыта была, здорова, в сухости, в тепле…
– А мы пособим глядеть, не сомневайся!
– Да мать я ей или кто, Ружена?! За своим ребенком не угляжу?!
– Верно, только ты все-таки гляди…
– Давай, Минка, я тебе пособлю. У тебя рука больная. Пойдем, пойдем отсель… негоже дитятку одному дома куковать…
– Так она с Вацеком…
– Хоть бы и с Вацеком! Мужики – народ пустой… Давай ведро, отнесу!
Минка засмущалась, но отказываться не стала. Вдвоем с Катаржиной они двинулись от колодца.
– Ушлая баба бондариха! Нос по ветру…
– Учитесь, девоньки!
– Ну, два раза – это еще бабка надвое сказала. Обождем троицы…
Дома Катаржина кинулась с масленой улыбкой агукать над колыбелькой. Раздобыла сухую тыковку, набросала орешков-камешков и подвесила погремушку у изголовья. Ребенок остался доволен. Пуская пузыри, девочка тянулась к новой игрушке.
На следующее утро бондариха обнаружила, что в ее огороде сгинули сорняки. Как не бывало.
В пятницу сдохла собака Голубов, облаяв Минку с дитем на руках.
А в святое воскресенье, под вечер, заявились к Хортам уважаемые старцы: знакомый дед Ладислав, Андрлик Витасек, войтов кум, и сам войт, Гуго Стойчес. Растерявшийся Вацлав звал дорогих гостей за стол, только войт головой качнул: сперва – дело.
И вручил оробевшим родителям знак: желтую ладошку из кожи.
Хотите банальность? Жизнь человеческая – музыка. И вовсе не оттого, что некий Петер Сьлядек буйнопомешан на этом бесполезном и неприбыльном деле. Что нам Петер, что мы Петеру, как по сходному случаю восклицал один датчанин королевских кровей! Истинно говорим вам: вслушайтесь и уверуйте. Любое самое краткое существование – грандиозные «Страсти по нам». От первого вздоха флейты в начале увертюры до последнего вздоха скрипки в финале, когда оркестранты уходят, а в опустелую яму сыплются нотные листы, шурша грехами и добродетелями в виде бемолей-диезов при наших поступках. Целые, четверти, осьмушки, пассажи и триоли… Растет, высится холм, под которым – ничего. Обманка, пища для червей-меломанов. Куда уходит музыка, отзвучав? Что ни ответите, будет еще одна банальность. И не надо, знаете ли, бросать через плечо с видом ученого референдария: у епископа Домажлицкого, дескать, возвышенный «Magnificat», у барона фон Альбенрейта – могучий «Сoncert Branderburgic», а у пьяницы Матея Хромуши – похабная запевка, и та без конца. Потому как при дамах неприлично, а Смерть, она тоже дама, вот и не дослушала. Не умеете внимать, конь ухо оттоптал, значит, молчите. У пьяницы Матея – величественная скорбная месса по несостоявшейся жизни, истраченной в кутежах от безысходности. У блудни Евки из Лобковиц – нежная, девственная свирель в объятиях принца-клавесина. Старость на пороге, мужики нос воротят, а свирель все в девушках ходит… Зато у вашего фон Альбенрейта трубач изо дня в день побудку трубит, тщетно надрывается: «Вставай!..», пока однажды не сыграет вечернюю зорю навеки, улыбнувшись сожженным ртом.
Все, хватит банальностей.
Утомили.
К чему это, спрашиваете? К пустякам. Если вслушаться в шестнадцать лет Мирчи Сторицы, от дня легкого рождения до тяжкой ночи прозрения, о которой речь позже, если навострить ушки мимоходом, то можно услышать немногое. Обрывки, отголоски:
– Дай!
– На, маленькая! На, славненькая!
– Дай!
– А кому яблочко? Мирче яблочко…
– Мама, у меня ножки болят…
– Вацек, возьми ребенка!
– Беру, беру! Папа Мирчу на закорки, папа с Мирчей скачет с горки…
– А кому ленточка? Мирче ленточка…
– Устала, красавица? Иди поиграй, мама сама достирает…
– Я не хочу молочка, бабушка Ясица!
– Ой, солнышко! За что мне такое наказание, за какие грехи?
– Почему ты плачешь, бабушка?
– Старая я, ноги не ходят… помру скоро… Вот и ты молочко мое брать не хочешь, смерти моей желаешь!
– Давай молочко, бабушка Ясица. Смотри: я пью. Не плачь…
– Ой, шли парни с буцыгарни: Мирчу баловать, Мирчу целовать!
– Я красивая?
– Краше всех на свете! Держи поясок, он с бисером…
– Кому гребень? Мирче гребень!
– Идем плясать? У меня батька хворает… Хотел я тебе монисто дать, так нет мониста! Идем плясать, Мирча, ты ведь любишь плясать!
167 
