очень нудно 
43 
Пан Глад испугался. Оказывается, он знает слова. Он их произносит. У него есть сердце. Он похож на еду. Только грязнее, страшнее, гаже…
– Я умер… Нет, я живой! Тогда почему…
Он цеплял слово за слово, пугаясь и дрожа.
– Почему?!
Мир был добр к пану Гладу. Краткий миг ужаса кончился. Вновь захотелось есть – и он все забыл. Прятаться, душить, рвать зубами…
– Холера ясна!
Ночью, когда злое солнце уходило отдыхать, он видел смутные тени среди деревьев. Это была еда, вышедшая на охоту. От нее следовало забиться в чащу, слиться с землей, прошлогодней травой, прелыми листьями.
– Осторожней, панове! То не человек – монстр.
– И сталь гадину не берет. Осину бы! Ей-богу, завтра кол вытешу…
Он трясся, слыша это. Когда охотники убрались, пан Глад долго приходил в себя. Не только от страха, от недоумения тоже. Он понимал слова! Значит, он и охотники – родня? Они… он…
Че-ло-век.
Сердце болело. В ушах стоял звон. Он – человек. Нет, он не человек. Так сказали. Он – монстр. Почему? Вернулся голод, но мысли не исчезли. Напротив, отяжелели, налились грузной плотью. Еда – это человеки. Люди. И охотники – люди. А он? Кто он такой? Откуда пришел, где был прежде?
Пан Глад понял, что гибнет.
Встал. Пересилил себя. Пошел.
Еду он встретил у опушки. Еда ждала. С оружием – древней саблей-ордынкой. Еда думала, что успеет выхватить саблю из-за кушака. Напрасно. Пан Глад подполз. Выждал.
Прыгнул.
– Ах ты! Упырь! На помощь! Упырь проклятый!..
– Упырь?! – дернул непослушными губами пан Глад. – Значит, вот кто я? То дзенькую бардзо мостовому пану…
На миг он ослабил хватку.
– То пан мае рацию. Я упырь.
Улыбнулся, взглянул в чужие, залитые ужасом глаза.
– Упыри пьют кровь. Эх, если бы пан еще знал мое имя!..
В ответ он услышал глухой хрип, но ждать не стал. Все и так яснее ясного. Холера! Никакой он не пан Глад – он упырь, ночной безымянный кровопийца, пан Никто.
Пан Никто оскалился – и впился зубами в шею жертвы.
3
К шайке он примкнул на третий день. Проделал все аккуратно, без спешки – выследил, выждал, свел знакомство с наводчиком из ближайшего села. Трудность была одна – оружие. Голого и босого разбойники примут, но не того, у кого руки пусты.
Саблю-ордынку пришлось забросить подальше. Приметная – разбойнички сразу поймут, куда их друг-приятель исчез. Наводчик, битый хлоп с бегающими глазками, намекал, что охотно продаст «шановному добродiю» палаш или даже мушкет. Пан Никто, подумав, отказался. Не гордость взыграла – осторожность. О продаже хлоп тут же сообщит лесным хозяевам.
Что за почет будет тому, кто ясную зброю за шеляги покупает?
Казацкую саблю он позаимствовал у ее хозяина, богатыря-урядника. У него же прихватил и ржавый пистолет, без пуль и пороха. Ничего, пригодится в добром хозяйстве! Урядник не возражал: скалился разинутым ртом, глядел в хмурое небо. Кончились заботы у москаля – лежи среди чащобы, истлевай помаленьку. Приводя клинок в порядок, пан Никто задумался: кого обобрать довелось?
Врага? союзника? соратника?!
То, что сам он – литвин или поляк, пан Никто уже понял. Увы, не мог вспомнить, кому служить довелось. Горька ты, польская доля, – ни отчизны, ни короля, ни дома родного…
Война прошла Южной Польшей недавно, в конце зимы. Русская армия адмирала Чичагова гнала австрийцев фельдмаршала Шварценберга, а те не слишком упирались. Не от души воевали солдаты цесаря за французского «круля» – по обязанности. Серьезных боев не было, но арьергардных стычек хватало. Пошаливали дезертиры; считай, у каждого села ватага кормилась. Из беглецов и состояла шайка, куда нацелился пан Никто.
Парни тертые, с такими ухо держи востро.
Перед тем как пойти к оговоренному месту встречи, он долго мылся в лесном пруду, оттирая песком кровавую грязь. Переоделся – смену платья приготовил заранее. Прежнему хозяину, купчику-коробейнику, одежда без надобности, как и сабля уряднику. Сладко было пить кровь из жил купчика – из живого оно втрое слаще.
Bardzo dobrze![14]
В шайке встретили неласково, но придираться не стали. Ясное дело, брат-дезертир шальной каши хочет. А в каком полку служил, под чьим штандартом – разницы нет. Рядышком будем висеть, на соседних ветках!
Оглядывали его со всех боков, словно невесту на выданье. Слов не говорили, зато мысли думали. Пан Никто смекнул втихомолку: мысли – галки, шумные птицы. Прислушайся – кое-что различишь в хриплом гвалте. Особенно у тех, кто попроще и рожей поглупее. Не спрашивая, учуял: атаман, рыжий да щербатый – познанский немец, одноглазый верзила-помощник – литвин из-под Минска.
43 
