Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
75 
Здесь вам не средневековая Верона, друзья. Здесь – столица Великобритании. А на дворе – на улице с погасшими фонарями – XIX век, считая от Рождества Христова. В наше цивилизованное время, в счастливую эпоху прогресса и либерализма, с заходом солнца лучше сидеть дома. Чем безлюдней улицы – тем ниже статистика преступности.
Молчаливые громады домов. Голуби спят на перилах балконов.
Д-дверь! Какой уж тут Ромео!
- Она горит алмазною серьгою,
- Для бренной жизни слишком дорогою,
- У чернокожей ночи на щеке…
У Небес – зоркий глаз. Луне хватило мгновения, чтобы увидеть безумца. Влюбленный? Кто? Рыжий страхолюда, которого в ночные сторожа не запишут – побрезгуют?! Ледяная богиня напрасно сомневалась. Более того, она сумела расслышать шепот прохожего. Шевелились губы, рождая не слова – тени слов:
- Прочь, доброта слюнявая! Веди
- Меня, пылающая взглядом ярость…
Декламатор помнил пьесу наизусть. Когда-то читал вслух, репетировал перед мутным зеркалом. Подсказывая текст, умница-память скрывала все прочее – то, чего не было, не было, не было…
Не было!
Он не учил Шекспира по книге с пожелтевшими страницами, найденной в отцовской лавке. Не ездил вслед бродячей труппе по Южной Англии, желая увидеть, как играют Кин и Сиддонс. Не копил медяки на билет в «Друри Лейн». Это был кто-то другой, хотя его тоже звали Чарлзом Бейтсом.
Человек остановился у фонарного столба, шумно вздохнул, дернул себя за осточертевшую бакенбарду. Имя! Следовало поменять имя! Чарли Бейтс, ты должен был исчезнуть, уйти в лоно матери-Земли, чтоб и на Страшном суде не вспомнили. Глупец, ты пожалел имя – последнее, что оставалось. «Д-дверь!» – как говаривал сосед, дядюшка Бен, опасаясь даже в пылу пьяной ссоры поминать Того, Который на «Д».
Дверь! Дверь! Д-двер-рь!
- О, не гневи меня
- И новый грех не вешай мне на шею…
Не уследил! Позволил себе впервые за много недель заговорить настоящим голосом – голосом Чарльза Бейтса. Спохватился, прикусил язык, оглянулся. Пусто! Лишь Луна, вечный констебль над головой.
Губы больше не шевелились.
3
- О, не гневи меня
- И новый грех не вешай мне на шею.
- Тебя люблю я больше, чем себя…
– Как он играл, Нэлл! Как играл! Обидно, право слово. Эдмунд Кин всего-то на пять лет меня старше, а уже актер!
– Ах, Чарли! О чем ты говоришь? Твой Кин – бродячий комедиант. Его труппу даже в Лондон не пускают, не то что в «Друри Лейн», на настоящую сцену! Истинный успех ни ему, ни Саре Сиддонс во сне не приснится. Кстати, она красивая? Эта твоя Сиддонс?
– Красивая?! Нэлл, красивее тебя нет никого на свете. Но она умеет играть. По-настоящему, понимаешь? Эти гусыни из «Друри Лейн» просто читают роль, фразу за фразой. Французская школа, «ха-ха» – три раза. А Сиддонс – каждый раз другая. Словно кожу меняет… Какая она Джульетта, а? Слышала бы ты, Нэлл!
- Разбейся, сердце, и глаза, смежитесь.
- Прах, возвратись во прах, кляня судьбу.
- С Ромео лягу я в одном гробу…
– Глупый, глупый Чарли! Зачем тебе менять кожу? Ты у нас красавчик, а я – обычная девчонка из лавки. На тебя леди поглядывают, из карет ручки белые тянут. Не знаю, как в актеры, а в лакеи – из тех, что к леди поближе – тебя возьмут без рекомендаций. Зато моего братца и на конюшню брать не хотят.
– О чем ты, Нэлл?! Мне сделаться лакеем? Торговать тряпьем, как отец? Актер – замечательная профессия! Актера видят тысячи людей, они его слушают, он им нужен…
– Чарли! Вот потому моя матушка и не хочет, чтобы я стала твоей женой. Актер – хуже бродяги. Его даже у церкви хоронить не станут. Не люби я тебя, мой глупенький Чарли, я бы сказала: уезжай из Англии, запишись в войска Веллингтона. Может, с Бони[30] тебе больше повезет?
– Я не уеду, Нэлл. Я буду жить в Англии, вместе с тобой. И я стану актером! Настоящим, как Эдмунд Кин.
Лондонский порт – не город, а целая страна. От стен седого Тауэра до свинцовых волн Английского Канала. Любопытные могут нырнуть в архивную пыль – изучить пергаменты с королевскими печатями, написанные на скверной латыни. Особые законы, особые привилегии. Право быть повешенным на «добром витом шнуре с семью узлами» – пустяк, мелочь. Эй, ротозеи! – прокатитесь на ялике по красавице-Темзе, полюбуйтесь державой. Велика, обильна; что ни край – своя жизнь.
Где лучше, где хуже, а где – никак.
В Теддингтоне было «никак» в последнем градусе. Чарли понял это с детства. Отец просветил: «Дыра, сынок. Не Лондон, не деревня; не река и не море. Только и есть в дыре, что плотина…»
75 
