Грифон

С той ночи Великое Делание приобрело для нас новую притягательность. Виктору и мне приходилось держать наши занятия в тайне от всех. Пока нашей наставницей оставалась Серафина, уроки происходили от случая к случаю, но мы особо не скрывались; мы не чувствовали ни вины за собой, ни страха. Серафина сумела поставить все так, что со стороны это казалось удовлетворением невинной любознательности. Защищенные авторитетом матушки, мы не опасались чьего-то назойливого внимания. Даже барон, в очередной свой приезд домой, доверился ее здравомыслию и позволил нам продолжать. Но теперь мы держали свои занятия в тайне и от матушки, которая, мы знали это, не считала нас готовыми двигаться дальше самостоятельно. Самая атмосфера скрытности делала нас подлинными исполнителями Делания, ибо мы теперь были в положении адептов алхимии, которые веками скрытно трудились, опасаясь преследования властей, считавших, что они занимаются черной магией. Не думаю, что мы четко осознали подлинную необычность Делания, пока не перестали быть учениками, о которых заботится наставник. Наша тайна стала преступной тайной, а занятия — проявлением смелости, если не вызовом.

Как ни захватывающ был наш поиск, все же мне трудно было избавиться от сомнений. Как мы могли быть уверены, что следуем правильным путем? Книги были настолько полны скрытого смысла, что не могли служить надежным руководством к действию; для нас оставались незаметными знаки и указания, которые отыскивала в них Серафина. Тем не менее Виктор был совершенно уверен, настолько, что я не могла открыто спорить с ним. Он был слишком волевой личностью; там, где я колебалась и отступала, он бросался вперед, убежденный, что знает истинную цель химической философии — и даже лучше, чем Серафина или матушка. Для него она состояла в «сокровенном знании о мире».

Чем дольше мы с Виктором изучали книги, тем больше его внимание привлекала загадочная фигура гомункулуса, появлявшегося во многих алхимических текстах.

— Вот где, — с воодушевлением сказал он, — Великое Делание больше всего уподобляется работе Бога.

Гомункулус, или «маленький человек», был живым подобием человека, способным говорить, читать и учиться, но размером не больше пяди. Он всегда изображался внутри колбы алхимика, в которой заключался весь его мир. В книгах говорилось, что это крохотное существо действительно было создано в прошлые века. Парацельс, непревзойденный гений медицинской химии, заявлял, что с помощью заклинания вызвал его из хорошо перепревшего навоза и духа ртути, смешанных под воздействием надлежащих звезд. «Меня долго преследовали неудачи, — пишет великий врач в своем трактате об алхимических составах, — покуда наконец я не открыл способ поддерживать в атаноре температуру, в точности соответствующую температуре кобыльей утробы в течение сорока дней». Виктор скептически отнесся к этому описанию, как, впрочем, и к большей части того, что говорили мастера.

— Думаю, Парацельс был великий лгун. Ведь если он создал гомункулуса, тогда почему он не вырастил его до большего размера, чтобы тот мог быть ему полезен? Почему не выпустил его в мир, чтобы гомункулус жил и трудился среди нас? Если бы он сделал это, мы сейчас имели бы племя рабов, исполняющих наши приказания.

  100