очень нудно 
149 
Я проснулась от прикосновения ко лбу. Месмер сидел рядом. Я лежала в новой комнате, в шезлонге, укрытая одной простыней.
— Теперь можете проснуться, дорогая, — сказал он.
Мне казалось, что я дремала считаные минуты, но небо за окнами уже темнело. Должно быть, я проспала несколько часов. Подошел один из ассистентов, набросил халат на мои голые плечи и проводил к двери. Выходя за ним следом, я увидела других пациентов, лежавших на кушетках и погруженных в глубокий сон, как я недавно.
Хотя я проспала несколько часов, все мое тело болело, требуя больше отдыха, словно я прошла ужасное физическое испытание. Когда мы вернулись в мою комнату, ассистент помог мне надеть ночную рубашку и загасил свечу. Я уснула без снов, а проснувшись, поняла, что мучительные мои мысли исчезли; я сознавала, что совершила убийство, но не терзалась этим. Женщина тоже может схватить нож, убить и получить удовлетворение от убийства. Пока ярость не разбудила его, я не знала, что во мне может проснуться подобное чувство мести, или подобная жестокость, или подобная жажда крови. Я познала себя через ярость. Нет! Не через ярость, но через поступок, на который подвигнула меня ярость. Поступок! Вот что должна совершить женщина, чтобы познать себя.
Так я, самая критически настроенная из посетителей доктора Месмера, к тому же прибывшая не для лечения, оказалась самой восприимчивой к его методам. В последовавшие дни я чувствовала такую легкость на душе, какой не ощущала с девичьих лет; теперь, когда я освободилась от чувства вины за содеянное, сон мой стал спокойным и освежающим, как никогда. Словно из моего тела вынули терновый шип. Целыми днями я гуляла в садах, окружавших виллу, и наслаждалась их красотой.
Но Виктор, который и привез меня к Месмеру, оказался более трудным пациентом. Его лечение потребовало еще нескольких дней, в течение которых он каждый день принимал ванну. Он плохо поддавался магнетизму и судорожной терапии. Однако он прошел несколько сеансов гипноза у Месмера, что, по всей видимости, принесло ему успокоение и избавило от кошмаров, мучивших по ночам. Через две недели, по-прежнему, как я видела, слабый, он заявил, что чувствует себя достаточно хорошо и можно возвращаться в Женеву.
По пути домой мне страстно хотелось облегчить душу перед Виктором, поговорить с ним о ребенке, которого я потеряла — мы потеряли. Если бы я могла выговориться, мое исцеление было бы полным. Еще больше мне хотелось знать, какой душевный недуг вынудил его отправиться во Фрауэнфильд и насколько успешно удалось его излечить. Но ни он, ни я не могли заставить себя заговорить о подобных вещах. Был момент, когда Виктор робко спросил:
— Ты получала удовольствие от ванной?
— Я бы назвала это не удовольствием, а освобождением. А ты?
— Ни удовольствия, ни освобождения. Но думаю, определенный покой я нашел. Я приезжал затем, чтобы просить доктора Месмера помочь мне забыть кое-что; он показал, каким образом можно добиться этого. Когда я вспоминаю его голос и движение рук у меня перед глазами, я могу упрятать подальше тревожные мысли — как бы убрать их в тайную комнату и запереть там на ключ. И тогда я могу спать.
Больше он ничего не рассказал. Что бы ни узнали мы о себе с помощью странных методов Месмера, откровенней друг с другом мы не стали. Вместо этого мы вновь вернулись к философским предметам. Так, долгие утомительные часы неудобного путешествия домой мы провели, обсуждая последнюю работу профессора Канта о практическом разуме, которую оба прочли взахлеб. Не в этом ли, спрашивала я себя, истинное назначение ученой беседы — отвлечь внимание от всего, о чем мы предпочитаем не говорить? Мы рассуждали о тонких различиях между кантовскими категориями ноуменального и феноменального, а у меня из головы не выходило то, что я усвоила во Фрауэнфельде. Урок, превративший в посмешище всю логику, всю метафизику. Благодаря Месмеру я нашла в себе мужество вызвать в памяти мучительное прошлое, которое предала успокоительному забвению, и твердо взглянуть на него; в противоположность мне, Виктор нашел способ подавлять преследующие его тревожные воспоминания. Но где пребывают эти воспоминания, когда их «забываешь»? Что это за «тайная комната», о которой говорил Виктор? Похоже на то, как будто внутри сознания есть другое сознание: темное, второе сознание, темное, как обратная сторона луны, и там остается все важное, что было в нашей жизни — страхи, стыд, ужас. Если так, какое будущее оно напророчит власти разума, в которую так страстно верит наш век? Не объясняет ли это, почему так часто самые высокие устремления человечества кончаются крахом?
149 
