очень нудно 
154 
Позже утром я читаю. Ничего такого, что требует напряжения ума, ничего гнетущего, ничего тяжелее рассветной дымки. «Удольфские тайны» миссис Радклиф, легковесную книжицу; по мне, она ничуть не страшная. На своем опыте я узнала, что ужас имеет мало отношения к призракам, обитающим в старинных замках и на кладбищах. Настоящий ужас в помыслах человеческих; его внушает черная душа. Приятно проходят часы за «Прогулками одинокого мечтателя» Руссо, когда не подворачивается ничего иного, — это была любимая книга матушки.
Днем, если погода позволяет, работаю в саду, готовясь к весне. Чтобы успокоить бурю в душе, придумала себе занятие. Перенести земляничные грядки на солнечный холмик в северной части виноградника. Феликс, садовник, предостерегает, что там земляника будет не лучше, чем в прошлом году на прежнем месте. По правде говоря, во все время, что я жила в замке, земляника никогда нас не радовала, хотя грядки постоянно переносили из конца в конец по всему саду. Садовники в ужасе оттого, что я занимаюсь не господским делом, все время подходят, предлагая помощь, но я даю понять, что хочу поработать сама. Конечно, в их глазах это выглядит несообразно ни с какими понятиями, пустым баловством. Зато помогает убить время… убить время. Когда устаю, карабкаюсь на гребень горы, чтобы отдохнуть под огромной ивой, и даже позволяю себе там вздремнуть. Сверху открывается вид на каменистые холмы, разбросанные по волшебно красивой долине, и ручеек, бегущий по мшистому руслу среди холмов к озеру; а дальше крестьянские девушки, разбрасывающие навоз на поля. Но основное мое внимание приковано к извилистой дороге к причалу; по ней, всего вероятней, и возвратится Виктор. Я уже дважды задремывала, и мне снилось, что я просыпаюсь и вижу моего возлюбленного, стоящего с улыбкой надо мною. Я стараюсь оставаться на природе, пока воздух не наливается вечерним холодом и из низин не наползает туман. Алу весь день держится поблизости от меня. Стережет, пока я дремлю. Едет на тачке, когда я возвращаюсь с поля, а ночь проводит на ветке бука под моим окном, словно на страже.
По вечерам после обеда читаю отцу. Он предпочитает политическое меню, хотя от этого у него часто бывает душевное несварение. После мятежа в Женеве он глубоко разочаровался в революции. Я читаю ему замечательное описание событий во Франции, принадлежащее перу мисс Уолстонкрафт, но не говорю, кто автор. Ее проницательность производит на него должное впечатление. Когда сообщаю, что это написала женщина, он изумляется. Принимаюсь читать ее новый памфлет о правах женщин и скоро замечаю у него выражение неодобрения. Он слыхал о подвигах мисс Уолстонкрафт; он возмущается этим «дерзким желанием быть наравне с мужчинами — но лишь в самых отвратительных привычках». Бедный отец! Свободомыслящий человек, каким он воображает себя, и вместе с тем взгляды эмансипированной женщины вызывают у него негодование. Как бы он изумился — а вместе с ним все отважные мыслители-мужчины нашего века, — узнай, что пресловутая мисс Уолстонкрафт — всего лишь голос мудрых женщин, которые в течение столетий жили, оттесненные на обочину своей эпохи, собираясь по ночам в лесах и полях, чтобы передавать знания новым поколениям последовательниц, врачевать свои раны и поклоняться своим богам. Как мне хочется поведать ему эту удивительную историю, историю кухарок и горничных в его доме, женщин, работающих на его виноградниках, историю в том числе и его собственной жены, и мою тоже, и сбросить маску. Но как потрясло бы его услышанное — и его драгоценного Вольтера, и гражданина Робеспьера; ибо восстание женщин — катаклизм в сотню раз мощнее, чем Французская революция. Если бы «колдуньи» добились своего, они не только свалили бы правительство. Ни следа не осталось бы от всего того механистического мира, которым так восторгаются господа от Просвещения; и что, может быть, хуже всего, они перевернули б вверх дном супружеские ложа.
Но старый больной человек, уже перенесший крушение своей революционной мечты, не вынесет такого удара; поэтому я утешаю его чтением «Руин империи» Девольнея, книги, которую недавно прислал нам из города месье де Лиль, книготорговец. Отец считает, что это сочинение в высшей степени заслуживает своей славы; язвительность автора звучит для него сладчайшей музыкой. «Это, несомненно, похоронный звон по суеверию, — заявляет он, горячо аплодируя книге, — Ни один плутоватый поп или лицемерный святоша не выдержит столь сокрушительной критики со стороны разума!» Я читаю, пока он не начинает клевать носом, и слуги уводят его в спальню.
154 
