очень нудно 
49 
Снилась ему всякая дрянь. Но об этом как-нибудь в другой раз.
Обуянная бесами дочь будет спасена.
Аминь.
Курильщики, пряча хари демонов под скромными личинами культуртрегеров, расступились, пропуская суровую мстительницу. Жар, исходящий от гостьи, мог нагреть приличную сауну. Даже колонны попятились, тряхнув вихрами капителей. Стыдливо убралась в тень вывешенная на стенде заметка о гастролях “ТРАХа” в Пензе: “Голым задом не возбудить пензяков!” Особенно устыдились пассажи типа “драматично потрясая гениталиями” и “обещанные элементы эротики: хорошие такие, круглые...”. А ноги уже несли немезиду дальше, в самое сердце геенны.
В зале, выделенном “ТРАХу”, шла репетиция.
Зал был великолепен.
Наша нищая культура, стоя на паперти с протянутой рукой, никогда не наскребла бы милостыни на такой зал. Уютный, человек на пятьсот, он потрясал воображение панбархатом кресел и портьерами лож; мощные турели софитов целились в поворотный круг сцены, роскошь кулис соперничала с будуаром маркизы Помпадур, а призраки капельдинеров сновали меж рядами. И — о чудо! — даже аварийный выход не был заколочен наглухо. Короче, дело пахло дьявольскими червонцами: как известно, в качестве одного из средств защиты эти червонцы используют аромат серы. Тихонько опустившись в кресло у прохода, Ша-повал оглядела поле грядущего сражения задушу Настьки. В качестве зрителей обнаружилась чертова дюжина грешников: видимо, коллеги по несчастью, вольноприглашенные бедолаги, смирившиеся с плачевным положением чад своих.
А на сцене тем временем сучила лапками “Муха-цокотуха”.
Анемичная барышня в кружевах, расположенных скудно и хаотично, любила тульский самовар “Орел”. Рядом валялась копеечка размером с колесо от карьерного самосвала. Обступив именинницу, плясали канкан блошки-длинноножки, одетые в веревочки, но не везде. Из колонок “Долби-Стерео”, взявших зал в осаду, лились вздохи хора астматиков-извращенцев под двусмысленный инструментал “На заре ты ее не буди”. Оседлав рампу, где широко раскинулась бабушка-пчела, изгалялся кузнечик: совсем как человечек, он делал прыг-да-скок. На диванах трещали надкрыльями голые тараканы, сплетаясь в пароксизмах страсти; вдали порхала бабочка-красавица, ради любви покинув кокон. Одна из падуг являла собой пацифистский плакат: “Гей, букашки, на кровать! Не желаем воевать!”
В правом углу, возле пятиметрового фаллического обелиска с надписью на вершине: “Здесь была Муся!”, обнаружилась дочь Анастасия. Сидя на венском стуле, она играла на виолончели. Одетая. Впрочем, вздох облегчения быстро мутировал в кашель: дочь играла на воображаемой виолончели. Это замечалось не сразу — уж очень реалистично трудилась Настя. Широко раздвинутые колени, томный взгляд и смычок, ритмично плавающий внизу живота, производили неизгладимое впечатление.
Кто видел виолончелисток, тот поймет.
В зале копилось напряжение. Чувства зрителей, приглашенных в качестве лабораторных свинок, сливались в единый фурункул, грозящий лопнуть. Задним числом было ясно: такова задумка гения Сани Паучка. Встряхнуть заплывших жирком ханжей, пробрать эпатажем до косточек, продраить шомполом вызова, зарядив напоследок порохом мещанского негодования: фитиль поднесен, пли! Для того и вертелись мушки-блошки, машки-таракашки, для того скакал кузнечик и мелькал смычок. Собираясь встать, подняться на сцену и утащить Настю за шкирку из сего притона, Галина Борисовна вдруг заметила у лесенки, неподалеку от дочери, знакомую фигуру. Ослиные уши, бубенцы, разноцветные джинсы с гульфиком: шут был тут как тут. Странно тихий, незаметный, он сидел в позе лотоса, чудовищно изогнувшись вопросительным знаком. Утомленный кузнечик на рампе искоса глянул на Пьеро и вдруг сбился с ритма. Булькнул горлом, испугав бабушку-пчелу; снова заработал было на сверхзадачу спектакля, но уже без вдохновения, косясь в адрес шута и давясь икотой.
Пьеро игнорировал саранчу.
Припав губами к гульфику, он старался вовсю.
Хмыкнули две блошки. Сбили строй канкана. Краска залила бледную мордашку Цокотухи; она споткнулась о краник самовара, скомкав фуэте. Гульфик шута стал расти: не по дням, не по часам — по секундам. Непонятно откуда во вздохи и музыку ввинтился лихой “Чижик-Пыжик” с придыханием. Дрогнула рука у Насти: Шаповал-младшая прислушалась, отвлекаясь от эротической псевдовиолончели. Гульфик вырос до раблезианских размеров, затвердев. Шут продолжил; “Чижик-Пыжик” съехал в “Прекрасную мельничиху”, смещаясь к восточным мотивам. Пьеро был откровенен, как собачья свадьба, бесстыж, как сатир в свите Диониса, увлечен, как бес при искушении схимника. Зал треснул нервными смешками. Сцена озарилась румянцем: помощник осветителя забыл убрать фильтры на левых выносах. Гульфик стоял наполеоновским гвардейцем при Ватерлоо. Спектакль вокруг него разваливался на глазах. Смешки переросли в откровенное хрюканье; засмущавшись, тараканы забились под диваны, козявочки — под лавочки, а красавица-бабочка, впав в транс, двинулась к шуту походкой зомби. Гульфик лопнул.
49 
