24 
Подобрав промокшую и испачкавшуюся шляпу и чемодан, Генри, стараясь ступать как можно тише, направился по подъездной дороге, штанины шелестели о траву, проросшую сквозь гравий. Недвижный вечерний воздух тихо сочил расплывчатую, почти осязаемую темноту, которая, казалось, скорей выявляла, до подробностей, чем скрывала силуэты кустов и деревьев по сторонам подъездной дороги. Трава была неровно скошена, а не подстрижена и мерцала мокро и серовато. В отдалении черный дрозд пел свою долгую виртуозную страстную песнь. Слышался очень тихий размеренный звук падающих капель. Генри упивался особым запахом дождя и мокрой земли. Девять лет он был лишен этого. Это был запах Англии. Он совершенно забыл его. Забыл расслабляющую, необыкновенную атмосферу английской весны. Ее запах, звук капели.
Дорога повернула, и деревья отступили. Черная полоса слева, как огромная стена, была тисовой живой изгородью, у которой когда-то стояли статуи, теперь исчезнувшие. Впереди открылся клок лучистого неба, темнеющий сквозь яркую рассыпчатую синеву, словно ночь висела в воздухе невидимой пылью, еще не осев на землю. Горела крупная желтая звезда, и вокруг нее, различил Генри, — другие звезды, как булавочные острия, с трудом пронзавшие синь сумерек. Щурясь, он посмотрел на раскинувшуюся поляну. На траве там и тут выделялись бледные пятна, и он не сразу понял, что это, конечно же, нарциссы, все белые, потому что отец мог терпеть только такие. Дрозд умолк. Звезды стали ярче. Дорога еще раз повернула, и перед ним возник дом. Генри остановился.
Лэкслинден-Холл был построен в форме буквы «Г», короткая часть которой представляла собой остаток кирпичного дома времен королевы Анны, к которому позже, в 1740-х годах, было пристроено под прямым углом более низкое и длинное каменное крыло. Сейчас на длинном фасаде, обращенном к Генри, неверным бледно-молочным светом светились несколько окон. Черная линия плоской крыши, казалось, едва заметно ползет на фоне темно-синего неба. Позади дома, невидимая, земля спускалась к озеру. Там было светлей. Из-за елей, сияя над плечом Генри, выплывал месяц, серебря шифер крыши и выводя черным волнистую тень под далеко выступающими карнизами. Трава, здесь ровно скошенная, походила на ковер, серый и тяжелый от влаги.
Генри уловил какое-то шевеление впереди и напряг зрение. Небольшое темное пятно отделилось от кустов и беззвучно двинулось через лужайку. Потом замерло, и Генри различил очертания лисы. Темный сгусток, который был лисой, как будто глядел на темный сгусток, который был Генри. Затем неторопливо направился прочь и через несколько мгновений исчез в высокой траве среди берез. Генри оглянулся на дом. Внезапно сел на траву. Острая, щемящая мысль поразила его: впервые в жизни, впервые с раннего детства он смотрит на Холл без чувства, что дом принадлежит Сэнди. Он мало что мог вспомнить из времен до смерти отца. И одно из этого малого — это он сам, играющий на террасе, а Сэнди говорит: «Это мой дом, я бы мог выгнать тебя, если б захотел», — «Не мог бы», — «Мог бы», — «Нет, не мог бы!»
Генри поднялся, чувствуя, что промок. Не сообразил подложить плащ. Безуспешно попытался стряхнуть влагу с брюк. Потом поднял чемодан и с лисьей осторожностью и беззвучностью пошел через лужайку, оставляя за собой неровный мокрый след, темневший в лунном свете. Он расстался с подъездной дорогой, которая сворачивала налево и, огибая дом, шла к парадному входу на противоположной стороне и там соединялась с другим подъездом — с Диммерстоунского шоссе. Генри задумывал появиться неожиданно, но, конечно, не ночью. В такое время, чувствовал он, это грозило неприятностями и ему, и обитателям дома. Но сильней у лиса-Генри, приближавшегося к дому, было иное чувство — пронзительное, нежное, мучительное чувство благоговения, желание упасть на колени и поцеловать землю. Но чему бы он поклонился? Кроме того, едва он поставил ногу на первую из трех ступенек террасы, как на него накатила тошнота, пришлось даже сделать усилие, чтобы подавить ее. Вторая ступенька была треснута, угол отсутствовал, и из дыры торчали листья тимьяна. Он ощутил под подошвой трещину и мягкость травы. Взойдя на террасу, он снова остановился и собрал в кулак все хладнокровие, на которое еще был способен. Он был готов расплакаться, но этого делать было нельзя. Он должен быть холоден, тверд, даже по возможности язвителен, ничем не показывать своих чувств. Иначе он просто разрыдается. Генри призвал на помощь воспоминания, и они пришли, подкрепляя холодное спокойствие неостывшей старой ненавистью. Именно это ему и нужно, ненависть придаст сил, слава богу!
24 
