очень нудно 
46 
Пока Катон шел в Миссию, проглянуло солнце, и, войдя в дверь, он оставил ее открытой, распахнул одно из окон, смотревших на улицу, чтобы впустить свежий воздух и показать, что он на месте. Дом обошелся бы и без его помощи. Он мог проветриваться сам. Его постельное белье было грязным, нижнее он давно не менял, от сутаны воняло. Неожиданное весеннее тепло заставило остро ощутить, какой он запущенный, заросший. Как он сказал Генри, он постоянно носил сутану как вызов. Большинство его коллег уже отказались даже от ошейника, как они называли белый пасторский воротничок. Катон не мог одобрить этого, как и того, что молодые монахини ныне бегали по Лондону в коротких юбочках и на высоких каблуках.
Полдень явил Красавчика Джо, быстроногого и свежего, в крахмальной рубашке в цветочек, широком бархатном галстуке и светло-лиловом полотняном костюме в талию. «Я увидел, что переднее окно открыто…» Катон предложил перекусить бутербродами с сыром и послал его за сигаретами и пивом.
Они покончили с ланчем. Солнце высветило серую газету, приклеенную к кухонному столу слоями жира, две обгорелые кастрюли и застарелую грязь на плите, крошки и окурки на полу, кучу молочных бутылок с остатками прокисшего свернувшегося молока и скопище розовых прозрачных тараканов в дальнем углу. В распахнутую дверь врывался запах земли и молодой листвы садов. Катон смотрел на Красавчика. Ему еще не удавалось пробиться к новой искренности, которая этим утром казалась столь необходимой и легкодостижимой. Он не знал, как начать, как найти верный тон. Выжидательный, насмешливый взгляд глаз мальчишки, угадываемый за бликующими стеклами очков, беспокоил и смущал его. Джо снял галстук и расстегнул верхнюю пуговичку рубашки. Сейчас он чистым стальным гребешком тщательно причесывал светлый шелк волос и смотрел в глаза Катону, с усилием сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Катон чувствовал, как в нем поднимается желание, необходимость соприкосновения.
— Вы знаете, отец, что я не злодей. Пока еще.
— Надеюсь, это правда.
— Вы слишком плохо думаете обо мне.
— Я не знаю, что думать о тебе.
— Вообще не думайте. Просто любите меня.
Катон заглянул в поблескивающие золотом глаза, которые, казалось, светились искренностью.
— Джо, я должен попытаться говорить с тобой более откровенно.
— Надеюсь, вы попытаетесь. Понимаете, вы относитесь ко мне как к ребенку.
— Разве? Прости. Послушай, Джо. Я должен уехать отсюда, и бог знает, где я буду. Вероятно, даже придется оставить священство, оставить церковь и…
— Почему, что вы натворили?
— Ничего не натворил. Просто решил так, то есть решу, наверное…
— О нет, нет, это невозможно, чтобы вы больше не были священником, неужели не понимаете, вы — священник, вы не это имеете в виду, не невозможное, нельзя этого делать, вы не перестанете бьггь священником, никогда, никогда…
Джо, вытянув вперед руку ладонью вниз на столе, говорил тихо, но страстно.
Катон с волнением, а отнюдь не с облегчением сказал:
— Да, невозможно, ты, пожалуй, прав…
— А что невозможно, то и не случится?..
— Нет, ну, думаю, я останусь, да, конечно, останусь…
— Вы меня испугали, отец, на секунду я решил, что вы это серьезно! Ведь если вы уедете, что будет с нами? Где-то, должно быть, есть что-то святое, наверняка есть.
Катон был ужасно тронут.
— Да-да, но святость… она не зависит лишь от простых грешных людей вроде меня… она есть, Джо, и будет там, что бы я ни делал и что бы ни думал… так что нельзя…
— Знаю, знаю, это — вера в Бога. Но я не верю в Бога, я верю в вас.
— Рассуди тебя Бог!
В проеме двери возникла чья-то фигура, и человек быстро прошел на кухню: высокая девушка в возмутительно коротком платье и с длинными струящимися русыми волосами.
Катон вгляделся, щурясь от солнца.
— Колетта!
С радостными восклицаниями и смехом они бросились обниматься. Большие черные башмаки Катона и легкие сандалии Колетты исполняли замысловатый танец на скользком от жира полу. Летнее платье и тонкие плечи исчезли в объятиях старой, отдающей затхлостью сутаны. На кухне повеяло ароматом яблок, цветов, свежестираного хлопка.
— Дорогая моя, дорогая моя…
Так они кружили по кухне, а вскочивший на ноги Джо стоял у плиты, разинув в изумлении улыбающийся рот.
— Джо, это моя сестра.
— Да бросьте вы, отец!
46 
