НАСТАЛ ЧЕРЕД ДОН КИХОТА

Нам с тобой нужно быть настороже, друг мой Санчо. У испанского народа неожиданно проснулся к нам огромный интерес. Полагаю, все дело в юбилее. Скоро будет четыреста лет — как быстро летит время! — первому изданию самого знаменитого в мире романа. И как раз потому, что он так знаменит и написан на кастельяно человеком, имевшим несчастье родиться в Испании, нам с тобой пора уносить ноги. А не то залечить наши раны будет не под силу даже бальзаму Фьерабраса.

Ты говоришь, мой добрый оруженосец, что все это дела минувших дней и люди не станут тревожить наш прах, давно погребенный с почестями. Однако в политике любая щепка пойдет на копье. Испанец способен остаться кривым, когда его враг ослепнет. И потому даже неграмотные, всю жизнь ставившие вместо подписи крестик, да и тот с трудом, станут демонстрировать направо и налево свою обеспокоенность состоянием культуры. Напрочь позабыв о том, что искусство и литература дошли до столь плачевного положения в годы его правления.

Поверь, мой Санчо, я не зря опасаюсь. Здешние политики превращают любое дело в торжество дурного вкуса и партийных дрязг. И нам с тобой не избежать чествований и обличений, восхвалений и поношений. Подумай, сколько денег будет выброшено в бездонные колодцы бесчисленных комитетов, комиссий, издательств, конференций, летних курсов, чтобы те, кто существует за счет наших налогов, могли набить себе карманы. Вспомни об отцах нации, неспособных составить простое предложение и умеющих читать еще хуже, чем ты, мой дорогой Санчо, которым костюмы от Армани и лимузин с шофером не прибавили хороших манер. Или депутаток и министерш, которых твоя супруга Тереса Панса приняла бы за Беатрис Галиндо, Латину. Представь, говорю тебе, что весь этот сброд будет склонять наши с тобой имена, как ему угодно и глумиться над памятью однорукого идальго, поведавшего о наших подвигах. Вообрази, что мы попадем в их нечестивые руки и их речи. Только не это. Моя благородная душа уходит в пятки при одной мысли об этом.

Поверь мне, все так и будет. В Англии или Франции мы еще могли бы уцелеть. Но в стране ярлыков, демагогов и бездельников, что зовется Испанией, довольно устроить чествование, чтобы тебя поспешили записать в реакционеры-фашисты или коммунистические дикари. Не стоит забывать и том, что эта страна — не что иное, как мультикультурное плюралистическое единство разных симпатичных народов, и юбилей романа, написанного на кастельяно, или, как говорят в Америке, на испанском, непременно сочтут оскорблением национальных меньшинств. Ведь кастельяно — язык порабощения и унижения, приносящий один только вред. Неважно, что на нем каким-то непонятным образом говорит четыреста миллионов человек. И, чтобы никого не оскорбить, комиссия по проведению торжеств, как всегда, поспешит выпустить юбилейное издание на папиросной бумаге. И, чтобы их не заподозрили в недостаточной демократичности, постараются, если возможно, балансировать на уровне ноля градусов: ни жарко, ни холодно. А значит, кроме панегириков, торжеств и восхвалений, придется выслушать немало альтернативных, амбивалентных, противоположных и противоестественных суждений. Прославленные интеллектуалы станут приводит аргументы и контраргументы, радиоведущие поспешат внести свою лепту, и пойдет череда циклов, курсов и публикаций, призванных осветить не замеченные ранее аспекты и выдвинуть сенсационные версии. Я уже вижу заголовки: «Сервантес, органичный интеллектуал», «Шпаги наголо: Антибаскская направленность эпизода с бискайцем», «Дон Кихот и Санчо из платяного шкафа», «Бестселлер из будущего», «Дон Кихот, герой франкистов» — остроумное эссе критика из «Эль Паис» Игнасио Эчеваррии, или блестящий «Путеводитель по замкам и постоялым дворам на пути Дон Кихота», предисловие к которому написал дон Камило Хосе Села. Потому что ему было нечем заняться.

Теперь ты сам видишь, что мы в большой опасности, друг Санчо. Пора уносить ноги.

ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА

Не знаю, как вас, а меня часто мучают угрызения совести. Поступки, которые я совершил или не совершил, призраки, что садятся в ногах моей кровати жаркими летними ночами и молча смотрят на меня, и, сколько бы ни метался в постели, остаются со мной до самого рассвета. Иногда это кровавые, мстительные привидения, вроде статуи Командора, но чаще — робкие и печальные тени, воспоминания, от которых становится неуютно.

  104