32 
— Должно быть, приятнее, чем все это? Фредерик рассмеялся:
— Лучше этого ничего нет, Мишель.
— Я тоже так думаю. Кстати, дружище, у меня хорошие новости. Если ничего не переменится, для нас очень скоро найдется настоящее дело.
— Ты что-нибудь узнал? Де Бурмон пригладил усы.
— Говорят, Восьмой легкий наконец занял деревню, в рукопашной, после трех неудачных попыток. Теперь мы внутри, неприятель снаружи, но у Восьмого беда на переднем крае. Испанцы собираются с другой стороны и подтягивают артиллерию. Домбровский только что сказал, что нам, судя по всему, придется вмешаться. Похоже, генерал Дарнан требует, чтобы мы навели в конце концов порядок на своем фланге.
— Значит, мы пойдем в атаку?
— Судя по всему; мы ближе всех. Домбровский сказал, что наш эскадрон занимает самую выгодную позицию.
Фредерик приподнялся посмотреть, где Нуаро, и бросил случайный взгляд на испачканный бурой кровью сапог. Чужая кровь. Внезапно ужаснувшись, Фредерик принялся яростно счищать ногтями бурое пятно.
— Адский трофей, — прокомментировал де Бурмон. — И награда за храбрость, без сомнения; ты хорошо себя показал. Знаешь что? Когда я увидел, как ты понесся галопом к тем соснам, с саблей наголо, слепой, словно бык, я решил, что вижу тебя последний раз в жизни; но я гордился, что ты был моим другом… Каково это было? Нам ведь до сих пор не представился случай поговорить.
Фредерик пожал плечами.
— Гордиться особенно нечем, — честно ответил он. — Да я, признаться, и не помню толком, что произошло. Стреляли, один из моих людей упал, я сначала растерялся, а потом словно утратил рассудок. Я ненавидел, как еще никогда, никого в своей жизни. С того момента я помню только скачку, сосновые ветки хлестали меня по лицу, помню, как тот несчастный, который от меня убегал, обернулся, и в глазах у него был ужас… Все было в каком-то красном тумане, в меня целились из пистолета, а я ударил саблей… Еще помню, как безголовое тело бежало, натыкаясь на деревья.
Де Бурмон внимательно слушал, время от времени кивая.
— Да так оно и бывает, — сказал он наконец. — В атаке точно так же, но там ты не один. Так ветераны говорят.
— Скоро узнаем.
— Да. Скоро мы все увидим. Фредерик нащупал эфес сабли.
— Знаешь что, Мишель? Оказывается, на войне ожидания куда больше, чем событий. Тебя поднимают затемно, отправляют неизвестно куда, ничего тебе не объясняют, не говорят даже, кто побеждает, наши или враги… Мелкие стычки, усталость, смертельная скука. И нельзя узнать заранее, ждет ли тебя слава. Разве это справедливо?
— Я не вижу тут особой несправедливости. Есть солдаты и командиры. А у командиров свои командиры. Только они знают все.
— А ты уверен, что они и вправду знают, Мишель? Сколько раз ошибки каких-нибудь генералов, а то и полковников, приводили к страшным катастрофам, гибели целых армий… Великих армий. Разве так должно быть?
Де Бурмон с любопытством посмотрел на своего друга:
— Такое случается. Но что поделать, это война.
— Я понимаю. Но ведь армии состоят из людей — таких же, как мы с тобой; из простых смертных. Какая страшная ответственность лежит на тех, кто отдает приказы, от кого зависит жизнь ста, двухсот или десяти тысяч человек. Я бы не был так уверен и спокоен на месте Летака, Дарнана и всех остальных.
— Они знают что делают. — Оборот, который приняла беседа, пришелся де Бурмону не по душе. — Нам с тобой очень далеко до такой ответственности. И я не вижу никаких причин для беспокойства.
— Ладно. Это просто мысли и ничего больше. Забудь о том, что я сейчас наговорил.
Де Бурмон внимательно оглядел Фредерика:
— Прежде подобные мысли не могли тебя лишить покоя.
— И сейчас не могут, — заявил Фредерик, не колеблясь ни мгновения. — Просто если ты ни разу в жизни не видел настоящей битвы, картины, которые рисует воображение, оказываются неверными, или не совсем верными… Должно быть, именно это со мной и происходит. Не тревожься обо мне. У меня голова кружится от шума сражения, от близости славы, от того, что буду биться плечом к плечу со своими товарищами, с тобой. Я смогу причаститься славы, защитить честь Франции и нашего полка. Собственную честь… Просто сегодня, после стольких маршей и вылазок, смысла которых нам так никто и не объяснил, я понял, что на войне мы пешки, которыми жертвуют, когда приходит нужда. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Разумеется. Но бессловесная пешка не поскакала бы в рощу, чтобы дать отпор партизанам, Фредерик.
32 
