Последние отзывы

  179  

— Бах, Монтеверди, Вивальди, Скарлатти, Кавалли, не говоря уж о Генделе, Пёрселле и иных песнописцах, божественнейших из всех, что когда-либо творили, а вы говорите «не так уж и много»! Такому пуристу, как вы, должно хватать и немногого, лишь бы оно было совершенно! Ваш голос обладает строгой красотой, чистейшей из всех голосов музыкальностью. Он как никакой иной музыкальный звук способен воздать честь прекраснейшим словам, которые век гениев повенчал с совершеннейшей музыкой. Кроме того, вы самой музыке обязаны сделать так, чтобы ваш голос услышали. Больше композиторов начнут писать для контртенора. Пусть его называют выдуманным голосом, но ведь и само искусство — плод ума. Мы уже видим революцию в музыке. Старый голос, новый голос, чтобы воспеть Господу новую песнь!^[119] — С этими словами мистер Хэнуэй воздел руки к небесам, — Скарлет-Тейлор, вы должны уделять больше времени, больше! Время — это ваше топливо. Конечно, вы скоро закончите учебу в университете и сможете сосредоточиться на музыке, но уже сейчас вам надо петь с группой, научиться работать со старинными инструментами — хватит быть волком-одиночкой. Ну хорошо, мы потом поговорим об этом, а сейчас давайте споем. Что возьмем для разминки, что-нибудь игривое? Народную песню, любовную песню, что-нибудь из Шекспира?

Эмма автоматически встал. Он высморкался (обязательная процедура перед пением). Мистер Хэнуэй тронул клавиши рояля и предложил несколько песен. Эмма спел три песни из любимого набора мистера Хэнуэя: «Дай забыть уста твои»^[120], «Сердце горестью гнетет»^[121] и «Ох ива, зеленая ива»^[122]. («Ну и мрачная же была компашка», — заметил мистер Хэнуэй.) Потом они пели вместе. Знаменитый «Клуб радости», кружок хорового пения, организованный мистером Хэнуэем и процветавший, когда Эмма впервые свел знакомство с учителем, отошел в прошлое, как и многие другие приятные вещи в жизни мистера Хэнуэя; но тот при всей своей музыковедческой педантичности сохранил прочное ощущение, что музыка — это радость. Они спели каноном «Эй, друже Джон»^[123], потом «Серебряного лебедя»^[124] (мистер Хэнуэй извлек из себя замечательное сопрано), потом «Маните, сокольничьи, маните»^[125], «Азенкурскую песню»^[126], потом, импровизированными частями, «Ясеневую рощу»^[127]. Эмма ничего не мог поделать — стоило только запеть, и его охватило невероятное счастье.

— Хорошо, хорошо, только не старайтесь стоять так неподвижно, я же вам уже говорил, вы певец, а не часовой, ну хорошо, некоторые певцы слишком скачут, но вы чересчур боитесь показать что-нибудь лицом или руками, не надо этой чопорности, слишком сильное чувство приличия сковывает художника, это род эгоизма, отдайтесь, расслабьтесь, дайте музыке самой петь через вас, как сказали бы японцы! И держите звук выше, выше, не думайте о своих связках — засядьте у себя во лбу, ощутите его как обширное пространство, полное пустот, пещер, где вибрируют свободные спиральные колонны воздуха! Вибрируют! Вы по-прежнему не достигли того абсолютного высокого пианиссимо, которое улетает в пространство, превращаясь в тонкий шепот чистого звука, словно едва заметно дрожит тонкий-тонкий стальной язычок камертона. Ах, вам еще столько предстоит сделать… иногда мне кажется, вы просто плывете по течению.

Увещевания мистера Хэнуэя, зачастую перегруженные метафорами, всегда сопровождались усиленной пантомимой.

— А теперь, дорогой мой, давайте займемся специальными упражнениями, а потом перейдем к «Magnificat» Баха, я хочу услышать ваше «Esurientes»…

После урока Эмма вышел на залитую солнцем улицу. Опять он не смог ничего сказать мистеру Хэнуэю. Прикрывая глаза рукой, Эмма опять ощущал оглушенность, головокружение, вертиго чудовищного одиночества и потери, где струились бесконечные молчаливые снежинки, ослепляя его и убивая всякий смысл. Он вспомнил сон — ему снилось, что он блуждает в обширных вибрирующих пещерах, в отчаянии понимая, что они ледяные, глубоко в толще ледника, и что здесь он скоро упадет на колени и умрет.

— Неужели обязательно жить в темноте из-за этих кретинских цветочков? — спросил Брайан.

— Мне хочется иметь рядом что-нибудь живое.

— А я — не живое? Хочешь, я буду залезать на подоконник, когда ты моешь посуду.

— Извини, пожалуйста, я их передвину.

— И еще, лучше бы ты не курила в кухне, ты куришь над раковиной, и дым попадает всюду…

  179