очень нудно 
170 
Они перепачкались потом и кровью. Кожаные ремни, стягивавшие ее запястья, врезались в плоть, и по ее рукам змеились красные ручейки. Всасываясь в ее распухшие губы, он ощущал во рту металлический привкус крови. В какой-то момент в руке у него оказался нож, и она вдруг вскрикнула; ненависть словно вытекла из ее глаз, и сопротивление ослабло, как будто она признала его победу, как будто отдалась в его власть; и тогда же им овладело отчаяние от того, что он не может войти в нее глубже… еще глубже… Оторвавшись от ее губ, но оставаясь в ней, Сатакэ повернул голову и увидел торчащий из нее нож. Ее вскрики указывали на приближение оргазма, и он задвигался еще быстрее, еще яростнее, сцепив зубы, испытывая небывалое наслаждение.
Ад сошел на землю. Он снова и снова втыкал в нее нож и просовывал в раны палец. Но чем больше старался, чем отчаяннее искал путь внутрь ее, тем отчетливее понимал тщетность своих усилий. Он обхватил ее руками, вжался в нее, обезумев от горя и желания слиться с ней, соединиться плотью, вползти в нее и там, внутри, раствориться, шепча снова и снова, словно повторяя заклинание, что любит ее, любит, любит… И постепенно, пока они лежали, соединившись в этом кровавом союзе, ад превратился в рай. Так или иначе, был то рай или ад, понять могли только они двое, и никто другой.
То испытание изменило его. Прежний Сатакэ исчез бесследно, а его место занял новый, другой. И разделительной линией между двумя Сатакэ стала та женщина. Второй такой он больше не встретил и не надеялся встретить. Она вошла в его жизнь как нечто незапланированное, нечто неподвластное его контролю. Другими словами, она стала его судьбой.
И вот теперь те жуткие, мрачные видения начали терять четкость, бледнеть и растворяться, а вместо них появилась Масако Катори, которая как будто звала его, манила, увлекая за собой в рай… и ад.
Глядя на звезды, Сатакэ представлял ее у конвейерной линии, стоящей на холодном бетонном полу. Наверное, она чувствовала себя в безопасности, может быть даже гордилась собой — как же, перехитрила полицию! Та, другая, наверняка чувствовала то же самое, когда, нырнув в подземный переход, решила, что обманула преследователя, ускользнула от него, Сатакэ. Что ж, радоваться осталось недолго. Он был уверен, что, когда в конце концов схватит ее, в темных настороженных глазах вспыхнет та же ярость. И когда он обработает ее тонкое лицо кулаками, впадины щек тоже нальются кровью. Он вспомнил ее прищуренные глаза и ощутил могучий прилив желания, оттачивавший его инстинкт убийства, как заостряет лезвие смазанный маслом точильный камень.
Конечно, это Масако мобилизовала их маленькую группу, чтобы помочь подруге избавиться от тела. Другим недоставало ни ума, ни смелости, чтобы решиться на такое. Вдова убитого перестала интересовать Сатакэ в тот момент, когда он установил ее связь с Масако. Если он и не выпускал ее из виду, то лишь потому, что рассчитывал на деньги от страховки. Впрочем, понять никчемность вдовы можно было и раньше — чего ожидать от жены такого ничтожества, как Ямамото. Ему было наплевать на их маленькую домашнюю драму, на ссоры, на убийство и угрызения совести. Ему было наплевать на них всех. Они не вызывали в Сатакэ никаких чувств, кроме презрения.
Теперь, найдя Масако, он почти забыл о том, что стремился в первую очередь к мести. Сатакэ поднял руки к изголовью, дотронулся до холодной металлической спинки кровати и сжал ледяные прутья. Ладони скоро окоченели. Он положит ее на эту кровать, разденет и привяжет. Заткнет ей рот и устроит пытку. От холода ее кожа покроется пупырышками, которые можно будет срезать ножом, как зернышки проса. А если она станет кричать, он поработает с ее животом, вырежет внутренности. Пусть кричит, пусть молит о пощаде — у него нет к ней жалости. Такая женщина, как Масако, вынесет все.
Может быть, потом, в самом конце, она шепнет ему на ухо то же, что прошептала та, другая: «Отвези меня в больницу». В нем тогда боролись два желания, два соблазна: оставить ее живой или разделить с ней смерть. В тот миг она стала для него дороже всего на свете. Никогда, ни раньше, ни позже, Сатакэ не испытывал столь сильных чувств: смеси радости и горя. Он задрожал, вспомнив ее голос, и впервые за все годы после тюрьмы ощутил, как напрягся в штанах член. Расстегнув «молнию», Сатакэ выпустил его на волю и крепко сжал в ладони. Рука медленно задвигалась, в горле захрипело, и дыхание вырвалось белым рваным комочком.
170 
