очень нудно 
89 
— А-а-а-а-а-а-х!
Привстал я на цыпочки, Аякса отпихнул: да вон же! на ступенях! Маленькая женщина, вся в голубом, золото волос на плечи льется. И тут меня ударило. Наотмашь. Вся бронза, что в бою с Филамиледом вокруг гремела, за праздник показалась. Ослеп я, оглох; умер. Стою мертвый. Беспамятный. Лет триста мне, не меньше. Руки ходуном ходят; поджилки трясутся, в глазах — толченый хрусталь. Не вижу я Елены. Женихи в сто глоток: «А-а-а-х» — а у меня дыханье сперло.
Я другое вижу, сквозь хрустальную крошку.
Сквозь слезы.
Насквозь.
Тень маленькой женщины сперва на ступенях лежала, складками — поднялась. За Еленой встала. Женщина маленькая, тень большая. Под самый фриз, с инкрустациями синей эмали. Женщина светлая, тень темная. Хуже моего эфиопа. Старуха. Крылья за спиной кожистые, злые. Подрагивают в нетерпении. Легли ступеньки под черные ноги колесницей; обернулись женихи драконьей стаей, добровольно впряглись — рванутся, понесут, не разбирая дороги! Гони! в левой руке у тени плеть, в правой — уздечка, на поясе — меч да весы…
Один раз отмерить, семь — отрезать.
— А-а-а-а-а-х!
— Елена!
А я Елены не вижу. Так, еле-еле. Что я, рыжий? выходит, рыжий. Они все с Еленой, у них обожание, восторг у них заполошный, а я, рыжий безумец, с черной Еленинои тенью-старухой — лицом к лицу.
Один на один.
…Хорошо в толпе: захочешь, не упадешь… некуда падать.
* * *
Возвращаться трудно. Почти невозможно. Рвусь из Цепких объятий тайного моря, любой глоток воздуха грозит стать последним, и водоросли прошлого опутывают ДУШУ. Я не такой, как все. Разумные, безумные… это слова, а слова ничего не значат. Я бреду пешком, слепец, глупец, я волочу за собой молчащего Старика — подскажи! ответь! убей, но ответь!!! — а по Спарте вскачь несется Дикая колесница, запряженная драконами в венцах, золотых и серебряных, и за спиной возницы-тени плещут злые крылья. Ярят драконов, бесят хуже плети. Огнем и дымом из зубастых пастей:
— …такую Агамемнону отдать? Никогда!
— Костьми ляжем!
— Стеной встанем!
Зачем я приехал сюда?! Незнакомые люди становятся драконами, незнакомые люди становятся знакомыми, частью меня, это больно, это страшно, и хочется упасть под колеса, лишь бы озверевшая упряжка пошла боком… завертелась!.. остановилась.
Но мне не дано падать под колеса.
Если нужно будет убить — я убью. Если нужно будет предать — я-предам. Если нужно будет спасти — я спасу. Себя, а значит, их. Всех; не всех; никого, кроме себя. Я не знаю, как, но это не имеет никакого значения. Как не имеют значения имена тех, кого понадобится убить и предать ради спасения.
Номос важнее предрассудков.
— …чтобы все по обычаю!
— Ристания! На колесницах!
— И на копьях, и на копьях чтобы! И лук!.. Тяжелая рука опустилась на плечо. Остановила:
— Что ты видел?! Малыш, что ты видел?! Почему ты один не кричишь: «По обычаю! Не отдадим!..»?
Я не знаю этого человека. Раньше мы не встречались. Средних лет, плотного телосложения. Без венца. Одежда в пыли. Жених? вряд ли. Он смотрит на меня так, будто хочет вывернуть наизнанку и узнать: что там, внутри?!
— Они кричат совсем другое, — ответ родился сам. Одиссей плохо понимал, что говорит. И на «малыша» не обиделся. Его рвало словами, будто желчью. — Они кричат: «Мне! мне!! только мне!!!» Вот что они кричат на самом деле. И злые крылья рвут небо над Спартой…
Опомнился.
Вдохнул со свистом.
— Кто? кто ты такой?!
— Протесилай из Филаки. Я только что приехал. Имя странного человека ничего не говорило Одиссею. Приехал. Только что. Значит, жених. Значит, завтра или уже сегодня он будет кричать вместе со всеми: «По-честному! Победителю!» — на самом деле крича: «Мне! Только мне!..»
— А я — Одиссей… с Итаки…
— Я знаю. Мне сказали. Малыш, ты видишь? ты действительно видишь?! Проклятье, почему ты так молод!..
Одиссей отшатнулся. Казалось, удивительный Протесилай сейчас схватит его за грудки и начнет трясти, пытаясь состарить — потому что нужно куда-то бежать, что-то делать, а он, Одиссей, слишком молод…
Солнце рассекло надвое стайку облаков, и короткая, нелепая тень зашевелилась под ногами Протесилая из захолустной Филаки. Смяла песок. Смех хрипло вырвался из груди итакийца. Нет, но ведь смешно! правда, смешно! У взрослого человека тень — ребенок… лет пять, может, шесть!.. Тень-дитя. Корячится на солнцепеке, молит отпустить, в холодок… А у самого Одиссея, у малыша, иная тень — Старик.
89 
