очень нудно 
51 
— Ма-а-мочки! — взвизгнула Рут и, будто бы и впрямь выбившись из сил и поминутно теряя равновесие, еще прибавила ходу.
Звякнул трамвайный сигнал. Она попыталась выдернуть руку, сперва у Сола, потом у Якоба, но ни тот ни другой не отпускали. Трамвай скрежетал и лязгал, надвигаясь сзади. Лицо Рут перекривилось гримасой неуемного страха — или удовольствия. Чугунный ритм приближающегося трамвая отдавался у нее в ногах. Каблуки выстукивали мостовую. Как же от них вырваться? На короткое время она обогнала их обоих — с руками, по-прежнему накрепко зажатыми с обеих сторон, с юбкой, летающей вокруг колен. С площадки трамвая что-то крикнул кондуктор, сигнал прозвенел опять, уже громче. И на сей раз кондуктор явно собирался звонить столько, сколько потребуется.
Якоб отпустил руку. Рут соскочила с рельсов, крутанулась вокруг своей оси и обняла Сола. Трамвай с разочарованным видом прогромыхал мимо и заскрежетал тормозами, выруливая к остановке возле вокзала. Якоб бросил многозначительный взгляд на Сола и Рут и потрусил следом за вагоном. Рут пыталась отдышаться сквозь смех; Сол все еще не разжимал рук. Потом она высвободилась и пошла вслед за Якобом.
На привокзальной площади уже ждала трамвая небольшая кучка пассажиров, сошедших с лембергского поезда. Теперь они начали подниматься с расположенных вдоль фасада скамей и протискиваться со своими коробками, свертками и чемоданами в трамвайные двери. Сол, Рут и Якоб дождались, пока последний из них не окажется внутри вагона, а потом в одну секунду заскочили на заднюю площадку; краснолицый кондуктор в форменной фуражке неодобрительно посмотрел на них и покачал головой. Он был отцом их одноклассника, Густля Риттера. Якоб извиняющимся жестом развел руки, и все трое протиснулись к самому последнему сиденью. Отец Густля дал сигнал к отправке, и трамвай тронулся.
Ноги, даже сквозь одежду, липли к планкам скамьи. Рут сцепила пальцы, сложила руки, зевнула и откинула голову назад. Глаза у нее были закрыты. Лето сделало тон ее рыжих волос еще более ярким, а под глазами разбросало россыпь веснушек. Сол и Якоб встретились взглядами — поверх ее лица.
Трамвайные рельсы шли все дальше в гору, от вокзала к городскому центру. Их то и дело кидало друг на друга, когда трамвай поворачивал. Дома постепенно становились выше, отращивая себе вторые и третьи этажи, улицы — все уже, а подъем все круче и круче, покуда наконец, между Урмахерштрассе и польским костелом, в квартале, который в просторечье именовался просто «Горб», трамвай был вынужден почти остановиться, завывая мотором и визжа по рельсам прокручивающимися на ходу колесами. Они проехали мимо извозчика, который слез с подводы, чтобы под уздцы втащить лошадь на пригорок, а теперь стоял и переводил дух, положив на всякий случай руку на тормозной рычаг. От волос Рут едва заметно пахло речной водой. Казалось немыслимым, чтобы трамвай смог втащить на эту гору даже свой собственный, природный вес, не говоря уже о набившихся в салон пассажирах.
Но, едва миновав костел, вагон опять набрал скорость. Он остановился сперва возле местного правительственного учреждения, где в него села группа мужчин, одетых в костюмы при жестких крахмальных воротничках, а потом на углу Лауринер-штрассе. Когда заполнились все сиденья, отец Густля перешел для порядка на заднюю площадку. Сол поинтересовался у него успехами сына, и кондуктор отрицательно покачал головой. Густль аттестата так и не получил. Экзамены они все сдавали полтора месяца тому назад, в гимназии, в гулких классных комнатах которой ныне царили только меловая пыль и жара, — в двух кварталах к востоку отсюда. Рут улыбнулась, открыла глаза и уставилась в светло-кремовый потолок трамвая. Как масло, подумала она, прохладное и лежит в кладовке. В трамвае стало душно.
Внезапно улица стала шире. Город будто набрал полную грудь воздуха, а потом выдохнул весь жар своего тела, как только трамвай въехал на Рингплатц, где внезапно разбежавшиеся по сторонам здания создали вакуум, мигом высосавший пассажиров из вагона, соединив и смешав их со всеми теми, кто уже собрался на площади: с мужчинами в сорочках, мужчинами в темно-синих фартуках, мужчинами в коричневых и черных костюмах, с женщинами, которые несли корзины или младенцев. То одна, то другая боковая улица раз за разом выпускала на площадь тележку, груженную ящиками или бутылями, переложенными соломой; тележки катились через ярко освещенное солнцем пространство и снова исчезали в тени. Домохозяйки несли завернутые в бумагу и перетянутые тонким белым шпагатом куски мяса и бугристые авоськи с овощами. Ратуша отбрасывала на теплую булыжную мостовую косой параллелепипед тени с тупым квадратным отростком часовой башни. Было семь минут пятого. Единственный на весь город светофор, на который никто не обращал внимания, пробежался по всей доступной ему цветовой гамме.
51 
