очень нудно 
95 
— Но вашу книгу я прочла, господин Мемель.
И с этими словами Ингеборг Фляйшер повесила трубку.
Сол тоже положил трубку на рычаг и повернулся к дверям. Человек, который ждал, пока освободится телефон, тут же пошел ему навстречу. Сол посторонился, чтобы дать ему пройти. Нужно выйти на улицу. Пройтись. Подумать. В руках у человека был большой портфель-дипломат, которым он размахивал так, что едва не ударил Сола. Это был Вальтер Райхман.
Поводом, по которому критик снова здесь появился, стала смерть Леона Фляйшера, — вот первое, что пришло Солу в голову. И нерешительность его объясняется просто: а как еще должен чувствовать себя человек, который принес дурные вести. Но когда он поздоровался с Солом, в манере его не было даже намека на скорбь. Беспокойство — да, было. Нет, решил про себя Сол, со смертью издателя это не имеет ничего общего.
— Что привело вас в Париж, господин Райхман? — спросил он.
Критик пробурчал в ответ что-то невнятное, открыл дипломат и начал рыться в нем одной рукой. Что бы он там ни искал, именно эта вещь и заставила его сюда приехать; а вот теперь он никак не мог ее нащупать и поэтому разочарованно качал головой. А он куда более нервического склада, чем может показаться на первый взгляд, подумал Сол.
— Господин Райхман, мне только что сообщили о смерти моего издателя, Леона Фляйшера. Так что простите меня за прямоту, но — зачем вы сюда приехали?
— Мне, право, очень жаль, господин Мемель, — Круглая голова Райхмана вынырнула из-за крышки дипломата, — Очень жаль. Я был знаком с Леоном Фляйшером. Очень честный был человек, да, честный…
— Господин Райхман, в чем дело?
— Дело?
Критик вынул наконец руку из портфеля и вручил Солу книгу, переплетенную в зеленый картон.
— Вот, господин Мемель, в чем дело. Или, может быть, в честности.
Было такое впечатление, что последняя идея буквально только что его осенила. Сол подождал, пока он соберется с мыслями.
— Честность всегда берет свое, господин Мемель. Через годы. Мне тоже хочется думать, что я работаю честно. Конечно, это честность литературного критика. То, что мне верят, доверяют моему мнению. Что те люди, творчество которых я поддерживаю, тоже заслуживают доверия. И моя собственная честность зависит также и от них, понимаете?
Всю эту маленькую речь критик произнес, глядя в пол, и только на последней фразе поднял голову и посмотрел на Сола.
— Так в чем же все-таки дело, господин Райхман?
— Я должен кое о чем вас спросить, господин Мемель. И вопрос этот для меня очень болезненный, поскольку художника о подобных вещах вообще спрашивать нельзя ни в коем случае.
— Ну так спрашивайте.
Но критик нахмурился, поджал губы, постучал портфелем по внешней стороне ноги, ужом вертясь в коридоре «Отеля д'Орлеан» в тисках какой-то неразрешимой внутренней дилеммы. Он что, совсем рехнулся? — подумал Сол. Но тут Райхман, судя по всему, нашел нужное решение.
— В Коринфском заливе не водятся дельфины, господин Мемель.
— Что?
Райхман указал на книгу, которую Сол держал в руках и о существовании которой уже успел забыть.
— Вот здесь, господин Мемель, — сказал он. — Все мои вопросы — здесь.
* * *
По мере того как он спускался, ветер становился все слабее. Края кратера вырастали все выше. На дне воздух был совершенно недвижим.
Он оглядел обширное пространство, где глазу не мешало ничего, кроме камней. Еще он запомнил, как свет постепенно померк и все цвета растворились в воздухе, оставив только сухой камень, далекие скалы, шаткие голыши под ногой. Якоб пропал, да и не было его здесь никогда. В самые последние секунды отток света усилился, как будто целая река двинулась на запад — и тут же высохла. На небе сгустилась беззвездная черная мгла. Он лег. Нет, он пытался добраться до пещеры и укрыться в ней, но ему не хватило силы воли. И только после этого он лег. А тьма настала, когда он закрыл глаза.
В том медленном, на заплетающихся ногах движении вперед, которое затем последовало, не было ни верха, ни низа, но были отдельные просветы, короткие моменты беспокойства и ясности, движения и ощущения, которые он фиксировал только после того, как они уплывали за пределы досягаемости его органов чувств. Он запомнил что-то вроде звериной шкуры, жесткой и ворсистой, и свирепое солнце, от которого раскалывалась голова и пересох язык. Мягкие волны теплого воздуха прокатывались над ним в тихом ритме, который заставлял его покачиваться из стороны в сторону. Какой-то человек ухмыльнулся ему прямо в лицо, показал четыре пальца и исчез. Земля была — бездонный резервуар боли. Он тянулся вниз, чтобы ее коснуться, и боль предупреждала его, но оставаться невесомым становилось все труднее и труднее. Открыв глаза, он видел зависшие над ним железнодорожные рельсы. В следующий раз это были пласты угля в горной породе. И наконец, закопченные до черноты деревянные балки. Он лежал на соломе, в хижине с низким потолком, и смотрел в тоннель тьмы. Тоннель качнулся, отошел в сторону и превратился в винтовочный ствол.
95 
