очень нудно 
34 
– Тогда все погорело, – бросает Саломон скороговоркой, но как-то неуверенно. – Люди, которые подписали этот контракт, – директора шикарных заведений, они… не любят, когда их заставляют ждать, они…
– …сидят задницей в кипящем масле, знаю, – прерывает его мой товарищ. – Так вот, скажи им, что я зайду к тебе завтра… Пошли, Рене!.. А ты, Саломон, получишь с каждого из нас по семь с половиной процентов. Я считаю, что и это чересчур щедро.
Саломон вытирает платком сухие глаза и мокрый лоб:
– Да, да, вы оба хорошие свиньи!
– Но ведь и про вас не скажешь, Саломон, что вы так хороши…
– Оставь его, Рене, ведь это золотой человек! Он сделает всё, как мы хотим. А кроме того, он тебя любит, ведь так. Саломон?
Но Саломон дуется. Он отворачивается от нас, словно толстый ребёнок, и говорит плачущим голосом:
– Нет. Уходите. Я не хочу вас больше видеть. Я переживаю настоящее горе. С тех пор как я занимаюсь контрактами, меня впервые так унизили! Уходите, мне необходимо побыть одному. Я не желаю вас больше видеть.
– Ладно. До завтра.
– Нет-нет! Между нами все кончено!
– Так значит, в пять часов?
Саломон, не вставая из-за стола, поднимает к нам полные слёз глаза.
– В пять? Я ещё должен из-за вас отменить свидание в «Альгамбре»! Не раньше шести, слышите?
Обескураженная, я пожимаю его короткопалую лапу, и мы выходим.
Обилие прохожих и уличный шум делают разговор практически невозможным, и мы молчим. Я заранее боюсь малолюдья бульвара Мальзерб, где Браг наверняка начнёт спорить со мной и меня уговаривать. А собственно, чего меня уговаривать, я и так готова уехать… Амон, конечно, будет недоволен. Марго скажет: «Ты, конечно, права, дочь моя», хотя и подумает обратное и даст мне прекрасные советы, а может быть, несколько упаковок патентованных пилюль от мигрени, запора и температуры.
А Дюферейн-Шотель, что он скажет? Представляю себе, какое у него будет лицо. Он утешится, ухаживая за Жаден… Уехать… Кстати, а когда?
– Какого числа мы уезжаем, Браг? Я не обратила на это внимания, читая контракт.
Браг пожимает плечами и останавливается рядом со мной в толпе прохожих, которые покорно ждут, когда наконец белый жезл ажана прорубит проход в потоке машин, чтобы мы могли перейти с тротуара бульвара Осман на площадь Сент-Огюстен.
– Только ты так ведёшь себя, когда предлагают выгодную поездку, мой бедный друг! Мадам кричит, мадам прямо становится на уши, на одно мадам согласна, на другое – не согласна, а потом вдруг говорит: «Я даже не обратила внимания на дату!»
Я милостиво разрешаю ему насладиться своим превосходством. Обращаться со мной как с новичком, как с ученицей, которая только и делает, что совершает непоправимые ошибки, – одно из главных удовольствий Брага… Мы бежим, повинуясь указанию ажана, до бульвара Мальзерб…
– С пятого апреля по пятнадцатое мая, – продолжает Браг. – Ты не против, тебя здесь ничто не удерживает?
– Ничто…
Мы идем вверх по бульвару, тяжело дыша от тепловатой сырости, которая поднимается с мокрой мостовой. После короткого ливня всё вдруг начало таять, тёмно-серый булыжник отражает, как в кривом зеркале, разноцветные огни. Продолжение бульвара теряется в густом мареве, рыжеватом от остатка сумеречного света… Я невольно оборачиваюсь, гляжу вокруг, ищу – что? Ничего. Нет, ничто меня здесь не удерживает, ни здесь, ни в другом любом месте на земле. Нет, не возникнет из тумана дорогое мне лицо, как возникает из тёмной воды белая лилия, мне некому крикнуть в порыве чувств: «Не уходи!»
Итак, я ещё раз уеду. До пятого апреля ещё далеко – сегодня пятнадцатое февраля, но я чувствую себя уже уехавшей. Браг называет города, гостиницы и цифры, цифры… Но я пропускаю всё это мимо ушей.
– Ты меня хоть слушаешь?
– Да.
– Значит, до пятого апреля ты ничем не занята?
– Насколько я знаю, ничем.
– У тебя нет маленького скетча или комической сценки, годной для гостиных, чтобы тебе было чем заняться на это время?
– Да вроде нет.
– Если хочешь, я подыщу тебе что-нибудь, чтобы ты поработала недельку-другую.
Я расстаюсь со своим товарищем, поблагодарив его за внимание, я глубоко тронута тем, что он пытается занять меня в мое простойное время, зная, что ничто так не деморализует, не обедняет и не ввергает актёров в депрессию, как вынужденное безделье…
Три головы поворачиваются в мою сторону, когда я вхожу в свою маленькую гостиную: Амона, Фосетты и Дюферейн-Шотеля. Плотно придвинувшись к столику, освещённому лампой с розовым абажуром, они в ожидании меня играли в экарте. Фосетта умеет играть в карты на бульдожий манер: усевшись на стуле, она внимательно следит за движением рук партнёров, готовая схватить на лету отбрасываемую карту.
34 
