очень нудно 
118 
Оппонент кивает. Если вынести за скобки эту неприятную рукколу, нынешнее застолье – приятный сюрприз. Дочь собрала весьма интеллектуальную компанию. Достойных собеседников, к уровню которых ему нет нужды приспосабливаться...
Родион одергивает манжеты:
– Надеюсь, в этой аудитории мне не придется доказывать, что образ Каратаева, взятый в исторической перспективе, объективно сыграл роковую роль. Не Онегин и Печорин, лишние люди, не наивный позитивист Базаров... Именно округлый Каратаев, конечно, при посредстве мягкого Пьера заложил бомбу замедленного действия...
– Интересно знать, подо что?
– Подо все, что рвануло в семнадцатом. Ваш Пьер – первый подлинный интеллигент.
– Это потому что взыскует истины? – отец именинницы приосанивается.
– Бросьте... С истиной неплохо обстояло и раньше. Вспомните хоть Чаадаева. Не-ет. В образе Безухова великий старец связывает два понятия: истина и народ. Кстати, как историк, вы не обратили внимания на несуразность: по сюжету герой Толстого – будущий декабрист. Вопрос: где та основа, на которой они бы сошлись, к примеру, с Пестелем? Декабристы – не интеллигенция. Уж они-то насчет народа не обманывались: «Да здравствует Конституция, супруга Константина!» А как иначе поднять полки´? Не болтовней же о свободе. Кстати, государь император вполне разделял их точку зрения: рядовых репрессии почти не коснулись, – Родион разводит руками. – Николай Первый разбирался с ровней...
– Да... Ангельской души был человек. А ведь мог – и по-нашему. Видно, честь помешала.
– Не только, не только, достопочтимая Маргоша. И другие абсолютные понятия. В те времена это было в ходу.
– А вы, – их оппонент и не думает сдаваться, – надо полагать – постмодернист. Из тех, что прилюдно лают собаками или кричат кикиморой. А то еще испражняются перед полотнами великих, – он заводит глаза к небу.
– Благодарю, – Родион склоняет голову, – аттестация весьма лестная. Жаль, не могу принять на свой счет. Но те, кого вы упомянули, – он морщит нос, как от дурного запаха, – постмодернисты нашего извода. Кто ж виноват, что мы – те самые свиньи, которые жрут исключительно ботву?
– Наши постмодернисты имеют успех на Западе, – Марго дергает голым плечиком.
– Это доказывает только одно: старушка Европа любит привечать экзотические таланты. К тому же ее собственная история закончилась. Вот она и косится на Россию – надеется приобщиться к нашему вечному драйву. Правда, нам от этого ни жарко ни холодно. И без них знаем: антисоветская халява приказала долго жить. Теперь надобно суетиться. Хотя лично я, быть может, тоже предпочел бы жить во времена большого модерна: тиснул ро´ман в зарубежной прессе – и до конца жизни свободен...
– Интересно, кого вы имеете в виду? – я решаюсь вставить слово. – Солженицына? Или, может быть, Пастернака? Когда вот так говорите о социализме.
Родион смотрит на меня укоризненно:
– Не на-адо абсолютизировать слова. Понимаю. Для вас за каждым из них стоит неприглядная реальность. Но попытайтесь рассуждать абстрактно. Вам неприятно слово. Положим, оно вызывает у вас устойчивые негативные ассоциации. Хорошо. Назовем ваше время подругому, – он оборачивается к Виталию, – например, изоляционизм.
– В изоляции нет ничего дурного, – Виталий поддерживает выбор, – любая эффективная система в известной степени изолирована. Советский Союз – не более чем система, чьи границы опоясывали одну шестую часть суши.
– А Варшавский блок? – их оппонент вскидывается. – А африканские псевдосоциалистические республики? А, наконец, Монголия?
– Всё, перечисленное вами, – симулякры. Дело делалось в СССР. Страна была великой державой. Те, кого вы упомянули, прогибались под нас... – Родион тянется за солью.
Солонка плывет над разоренными салатами. Я сижу сбоку, поэтому мне видно: на крахмальной манжете проступает жирное пятно. Майонез, в который он ненароком вляпался. Надо присыпать солью. Иначе не отстирается...
– Всего лишь... изолированная? – с моей стороны это не вопрос, а вдох.
– Ну... – Родион напрягает скулы. – К тому же не вполне герметичная. Вспомним хотя бы Эренбурга – лет двадцать просидел во Франции, что не мешало ему оставаться элементом социалистической системы. Цензура, чудовищные политические процессы – а пламенный публицист все равно возвращается... Хотя, казалось бы, что ему мешало остаться?..
118 
