137 
— Вижу, желтоволосый, что твои прихлебатели отказались иметь со мной дело.
— А я их и не просил! — солгал граф. — Зачем оставлять кому-то другому удовольствие пустить в тебя пулю?
— Хм. Выходит, ты не только вор и трус, ты еще и лжец.
Пораженный тем, что у старика хватает наглости клеить ему ярлыки под дулом револьвера, Эшлин ощутил нелепую потребность защитить свое доброе имя.
— Среди Блэкморов нет и не было трусов! С тех давних времен, куда уходит корнями наше генеалогическое древо, Блэкморы славились… — Он опомнился. — Господи, что я делаю! Оправдываюсь перед грязным дикарем! — Эшлин щелчком снял “кольт” с предохранителя и прицелился Тахоме в грудь. — Если я трус, старик, то ты просто дурак, потому что только дурак встречает врага безоружным.
— Оружие? — Тахома пренебрежительно хмыкнул. — Когда враг твой трус, оружие ни к чему.
— Старый осел! — рассердился граф. — Разрисовал физиономию, нацепил боевой наряд и думаешь этим обратить меня в бегство?
— Ко всему прочему ты еще и невежда, желтоволосый, — спокойно возразил шаман. — Это не боевая раскраска и не боевой наряд. Рубаха — подарок моей богоданной дочери по имени Костер На Снегу. Тебе она известна как Натали Валланс. В этой рубахе я собираюсь предстать перед Маниту.
Эшлин вообразил себе Натали с иглой в руке, старательно расшивающей рубаху в подарок краснокожему, и рот его искривился в гримасе отвращения.
— Что ж, что было, то было. Я даже рад, что моей невесте взбрело в голову подарить тебе расписной саван. Тем приятнее будет обагрить его твоей кровью. Но сперва ответь, что случилось с моим братом Титусом. Это ты его убил?
— Быть может, и я, — ответил шаман, равнодушно пожав плечами. — За свою жизнь мне пришлось отправить к праотцам немало белых, и все они были для меня на одно лицо: бледные, как личинки муравья, и такие же надоедливые — сколько ни топчи, всех не перетопчешь.
— Это был не просто белый, а человек благородный, аристократ, младший сын досточтимого…
— Твой брат был человек ничтожный, как и ты сам.
— Что?! — Эшлин пришел в ярость. — Надо было прикончить тебя уже давно! Ты торчал на моем пути, как колючка в боку, и не знаю почему… — Он вдруг осекся и усмехнулся, словно вспомнив нечто очень забавное. — Кстати, старик! Отправляясь на свидание с Мапиту, прихвати с собой одну пикантную новость: на закате, когда вороны спустятся выклевать твои мертвые глаза, я получу и его золото, и твою “богоданную дочь”!
Граф ждал, что старик вспылит, но тот, к его большой досаде, остался бесстрастным.
— На твоем месте, желтоволосый, я бы не очень на все это рассчитывал.
— Почему? Уж не думаешь ли ты, что ваши глупые духи встанут на стражу того и другого? Или сам Маниту приложит к этому руку? Смех да и только! А может, ты рассчитываешь выкрутиться?
— Нет, мои дни сочтены, — спокойно признал Тахома. — Но и твои тоже, желтоволосый. Так уж предначертано, что в полдень после двенадцатого полнолуния за тобой явится чудовище, что прилетает без крыльев и терзает свои жертвы без когтей и клыков — Имя ему…
— Замолчи! Замолчи, старик!!! — перебил Эшлин, сознавая, что нервы у него сдают окончательно,
Он нажал на спусковой крючок. Это был не слишком меткий выстрел — пуля лишь оторвала у Тахомы мочку правого уха, и та повисла на лохмотьях кожи. Однако кровь хлынула ручьем, мгновенно промочив на плече бархат рубахи. Старик и глазом не моргнул.
Несколько мгновений Эшлин дико таращил глаза надело своих рук. Из его груди вырвался нелепый всхлипывающий звук. Тахома засмеялся. Он шагнул вперед, окончательно оторвал отстреленный кусочек своей плоти и бросил графу под ноги, заставив того отскочить.
— Не подходи! — взвизгнул граф. Тахома сделал еще шаг. С уха капала красная кровь, черные глаза горели, на губах застыла ужасная усмешка.
— Дьявол! Дьявол! — закричал Эшлин и выстрелил снова.
Рука его опять была неверна. На этот раз пуля пробила индейцу левую ногу повыше колена. Он продолжал медленно, но неуклонно приближаться. Вне себя от ужаса, граф постарался прицелиться с особой тщательностью.
Два выстрела прозвучали один за другим. На груди старого шамана расцвели два красных пятна, ребро и ключица были перебиты. Рыхлый бархат быстро пропитался кровью, но Тахома продолжал идти. Он шел к своему палачу, не отводя взгляда, не размыкая растянутых в презрительной усмешке губ.
Эшлин не верил своим глазам. Опустошив обойму, он выхватил второй “кольт” и продолжал стрелять, раз за разом попадая в старика. Только могучее усилие воли удерживало Тахому на ногах. Он остановился вплотную к графу — страшная кровавая статуя, воплощенное обвинение.
137 
