167 
Юргевич тяжело застонала, замотала головой, приподнялась в кресле, выгнулась, рухнула и забылась. Остромов подошел, похлопал ее по щекам — она вяло отмахнулась и продолжала спать.
— Слишком сильный медиум, — сказал Остромов и развел руками. — Вероятно, попала под влияние чуждой воли, или недоброжелатели…
— Отчего же, — с места сказал Варченко, — очень интересно.
В голосе его, однако, слышалось разочарование. Альтер и Мартынов бережно положили Юргевич на диван в соседней комнате и вернулись к спиритическому столу.
— Позвольте мне! — крикнула вдруг Мосолова. Она словно всю душу вложила в этот смешной порыв и по-гимназически протянула вверх руку. — Я сегодня чувствую в себе большую силу.
— Как угодно, — пожал плечами Остромов. — Если все уже собрались, почему не попробовать? У вас есть опыт месмеризации?
— Я не пробовала, но бывают видения очень яркие, — виновато призналась Мосолова. Остромов легко себе представил, какие это видения, и криво усмехнулся.
— Что же, aster, oster, delet, melet, — бегло пробормотал он, сделал несколько пассов, и головенка Мосоловой поникла.
— Господа, — воззвал Остромов, — не следует ли нам на сей раз поступить осторожней и вызвать конкретное лицо?
— Пушкина, Пушкина! — вскричал Альтергейм, подпрыгивая на стуле.
— Есть ли другие мнения? — поинтересовался Остромов.
— Пока нет, — ответил за всех уютный басок Варченки.
— Отлично, приступаем. Евгения, вы слышите меня?
— Слы… шу… — раздельно и глухо, словно из страшной трансфизической дали, отозвалась Мосолова.
— Позовите нам Пушкина, Александра Сергеевича, — приказал Остромов и сам еле сдержал пузырящийся на губах смех, ибо сильней всего это напоминало заказ телефонистке: девушка, Пушкина нам! А-99-37…
— Я здесь! — звонко и бодро воскликнула Мосолова.
Возникло некоторое замешательство. Оказалось, задать вопрос Пушкину не так-то просто.
— Великий дух, — начал Остромов, — благодарим тебя за то, что ты счел правильным откликнуться на наш призыв. Ответствуй, страдаешь ли ты.
— Я очень хорошо себя чувствую, — сказал Пушкин, — и рад вас приветствовать.
— Вы творите? — спросил Альтер.
— Я много творю, творю успешно! — признался поэт. — Хотите, я вам почитаю?
Альтергейм замер.
— Если это возможно… — сказал он.
Мосолова раскрыла невидящие глаза и напряглась в потоке вдохновения.
- Пусть дождь и гром, пусть солнца луч —
- Я вспоминаю о тебе,
- Прозрачно небо, стаи туч —
- Но только взгляд твой на уме.
- Пусть пир, веселье, пусть тоска,
- Пусть смех и радость, боль и грусть —
- Моя мечта не далека,
- Вот только б руку дотянуть… —
продекламировала она с легким подвыванием, покачиваясь в кресле.
— Что-то с ним там сделали ужасное, — сказал Альтер. — Если он там наказан полным лишением дара, что сделают с нами, грешными?
— Я вам прочту еще, — не сдержался Пушкин. С уст Мосоловой срывались пылкие признания:
- Ты можешь даже и не знать,
- Что я с тобой, что я везде,
- Что я могу к тебе летать,
- Где бы ты ни был на земле,
- Что воздух — я, свет — это я,
- Я — птичка, дерево, трава,
- Я — всё, что есть вокруг тебя,
- Все знаки — то мои слова.
— Его там хуже наказали, — выдохнул Мартынов. — Он стал там женщиной и испытал все муки, которым подвергал их здесь.
— Не шутите! — потребовал Остромов.
— В который раз беспомощно пьянею, — тараторила Мосолова, — в родные глядя серые глаза… Хотела бы любить тебя сильнее, да только жаль — сильней уже нельзя. Никак я не могу к тебе привыкнуть, значителен в тебе любой пустяк. «Не уходи!» — тебе хочу я крикнуть, когда ты отступаешь лишь на шаг… Пускай нас тешит и морочит случай, но волны — не помеха кораблю. Храни меня, люби, жалей и мучай, — я с каждым днем сильней тебя люблю! Все, я улетаю, меня ждут дела. У нас в пятом эоне собрание.
Эк ее растопырило, подумал Остромов. Неужели ей непременно надо было публично вякнуть все это?
— А теперь, — раздался с дивана иронический басок Барченки, — попросим Льва Толстого!
— Лев Толстой на собрании, — тонким голосом предостерег Альтергейм. — Неужели вы думаете, что если Пушкина позвали, Толстого не позовут?
167 
