очень нудно 
68 
— Боря, — благодушно представился шеф.
— Дядя Боря, поехали. Я его в Москву возьму.
— И куда денешь?
— Найду куда. Есть у меня возможность его увезти. Может, его вылечат там. Только мне обязательно надо там завтра быть, дядя Боря! Я завтра вылетаю, ты понимаешь?!
— Да куда ты его возьмешь? — недоверчиво сказал дядя Боря. — На него же документов нету, ничего!
— Я чартером лечу. В Германию. Поехали, дядя Боря, ей-Богу! Две сейчас, две на месте.
Дядя Боря задумался.
— Ну, поехали, — сказал он не очень уверенно. — Может, ты его правда увезешь… Здесь-то он точно не жилец.
— Ы! У! — завыл маленький даун.
Дядя Боря завелся и резко взял с места.
— Нам все равно Сухиничи проезжать, — после долгого молчания сказала бабушка. — Вот и узнаем заодно, чего там взорвалось, чего не взорвалось…
До Сухиничей оставалось километров тридцать, не более. Даун перестал выть и смирился со своей судьбой. Он был маленький, курносый, с пуговичными глазами, сопливым носом и единственной поперечной линией на ладони. Катька всегда боялась детей-уродов, а теперь почему-то перестала. В конце концов, этот даун был теперь единственным оправданием ее бегства. Даже если бы она желала найти самого несчастного землянина, ей не удалось бы найти ничего более убедительного, чем идиот, отвергнутый идиотами. Это был не совсем обычный даун. Обычно, как известно, они очень доброжелательны, а этот был страшно раздражительный и все еще оглядывался назад, словно оставил в Интердоме что-то чрезвычайно важное. Правда, больше не выл.
Кроме АЭС, выстроенной на почтительном расстоянии от города, в Сухиничах осталось одно работающее предприятие. Это была игрушечная фабрика, знаменитая когда-то на весь Союз производством плюшевых зверей. Теперь этими зверями выдавали зарплату, и работники фабрики толпились на перроне, протягивая к окнам меховых медведей, зайцев и лис. Они надеялись по дешевке продать их проезжающим и тем прокормиться. Катька ненавидела проезжать через Сухиничи, — зрелище было невыносимое.
Дядя Боря въехал в город. Там было пусто, пусто в самом буквальном смысле, как бывает в страшном сне. В игрушечном городе не осталось ни одного человека — видимо, про АЭС все было правдой, кто бы ее ни взорвал: чеченцы, вредители или закономерности общего распада.
На вокзальной площади под дождем лежали брошенные игрушки — плюшевые лисы, медведи, зайцы. Катьке хотелось выскочить из машины и подбирать этих несчастных, вымокших аляповатых существ, уродливых, плохо сшитых и никому не способных принести радость. Она с детства верила, что у самой плохой игрушки есть какая-никакая душа, и когда ей не разрешили взять домой плюшевого щенка, обнаруженного на месте снесенного дома, — она сделала этому щенку домик из картонной коробки и ходила с ним играть, чтобы ему не было одиноко без хозяев. Катька хотела даже остановить дядю Борю, чтобы он подождал минут пять — она успела бы собрать хоть кого-то, нельзя же, чтобы они тут просто так лежали и мокли, — но перспектива нахватать радиации была ей совершенно не по нутру, да и бабушку было жалко.
— Да-а, — протянул дядя Боря.
— Ну? — спросила Катька. — Ты понял теперь?
— Да-а, — повторил он. — Ну, поехали. Я только заправлюсь.
Он бесплатно заправился на пустой бесхозной стоянке, и «газель» бешено рванула в сторону Москвы. Они не отъехали и двухсот метров, как автостоянка взорвалась.
— Ты чего, спичку бросил? — спросила Катька, почти не удивившись.
— Не курю я, — виновато сказал дядя Боря. — Само как-то.
— Прямо по пятам за нами, — непонятно сказала Катька.
Бабушка молчала, но, кажется, поняла.
Катька беспрерывно тыкала пальцами в кнопки мобильного. Связи с Москвой не было.
— Я один живу, — рассказывал дядя Боря. — По четным вожу, по нечетным подрабатываю. Бюро ремонта у нас. Мастерские, там машины, швейные, стиральные, обычные, все по мелочи. Я что хошь починить могу, руки, слава Богу, из того места растут.
— А у меня не из того, — сказала Катька. — У меня из другого.
— А жена ушла, — сказал дядя Боря. — И вторая ушла. Чего кому дано, с того и спросится. Я чинить могу, а в женской психологии я не понимаю чего-то. Я спокойный, а они любят ударенных.
— Это точно, — убежденно сказала Катька.
Даун заснул. Выражение лица у него во сне было взрослое и скорбное, словно, когда отключалось сознание, он шестым чувством понимал свое истинное положение, — но стоило ему проснуться, опять становился озлобленным идиотом.
68 
