КВАРТИРА № 41

Чирк… пшш-ш… огонь.

Чирк… пшш-ш…

Я заворожено смотрел на вспыхнувшую спичку. Огонь жадно пожирал крошечный, ограненный кусочек дерева, умирающий в жутких судорогах. Идеальный, чистый ствол обугливался, скручиваясь спиралью и превращаясь в согбенный труп-огарок. Весело бегущий, беззаботный огонек оставлял за собой только пепел…

Так всегда случается — за красоту нужно платить. Неземное великолепие пламени сполна оплачено муками дерева. Человек же рассчитывается за божественную, но столь мимолетную красоту ядерного Апокалипсиса… Это было незабываемо — прошло двадцать лет, но я помню всё, в малейших деталях — огненные столпы до неба, белые, безумно белые вспышки, заслоняющие солнце, конвульсии раненной, встающей на дыбы земли и невидимая ударная волна, адским тараном сносящая такие смешные и нелепые в отблеске атомного зарева небоскребы.

Ненавижу огонь… Провожу по кромке коробка обнаженной спичкой — чирк, мгновение полнейшей, благословенной тишины, затем шипение — вот мой любимый момент — через долю секунды родится пламя, но кульминация наступает чуть раньше — пшш-ш — курок взведен, дерево еще живо, но сера уже заходится в родовых судорогах, готовая вот-вот освободиться от бремени. Стрелка часов дрогнет и все закончится — цикл бытия, исполнив акт творения, создаст красоту, извлечет её из такой простой и невинной спички, и она испепелит всё вокруг, не пожалев и самое себя. Огонь — символ и орудие небытия, отрицающего жизнь и её порождения… Ненавижу…

Наконец робкое, синевато-красное пламя, прощально вспыхнув и оставив в пальцах только обжигающий пепел, иссякло. Боли не было.

Я извлек из коробка предпоследнюю спичку. Чирк… и тихий, почти за гранью слуха, предательский хруст. Хрупкая деревяшка переломилась пополам… плохая примета. Я расхохотался, да так, что на несколько секунд заглушил какофонию, несущуюся снаружи. Жуткий рев, протяжный, пугающий лай, гортанный, непрекращающийся голодный вой, и лязгающее чавканье нескольких десятков челюстей-жерновов — всё исчезло, уступив место глупому, нервному хохоту.

Я верил в приметы — трудно, доказывая каждый день и час право на жизнь, не поддаться суевериям, сохранить холодную, трезвую голову… Однако сейчас, сидя в подъезде мертвой многоэтажки и удерживая хлипкую входную дверь от беснующейся стаи радиоактивных выродков одними молитвами… фатальная искренность приносящей себя в жертву спички вызывала буйный, густо замешанный на истерике смех.

Скоро мутанты закончат разделку весьма мясистых трупов своих «сотоварищей» (как же неаппетитно они чавкают!) и займутся подъездной дверью, мало обращая внимание на мои неумелые, сбивчивые молитвы…

Я погладил здоровой рукой изуродованный, растерзанный «калаш», с глубокими сквозными следами огромных клыков. «Спасибо, друг… Здорово мы их с тобой, да? Скольких успели отправить обратно в преисподнюю… Славная была охота, славная».

Боевой товарищ привычно молчал. Может чуть укоризненней, чем обычно. Ему было больно, а я ничем не мог помочь быстро и навсегда остывающему железу. «Терпи друг, уже недолго. Ты прожил героическую жизнь — от первого до последнего патрона — и тебе не о чем жалеть. Не вини себя, я знал, что билет будет в один конец… Их слишком много, а мы с тобой истекаем маслом и кровью».

Я аккуратно прислонил автомат к стене. «Жаль, что не смогу взять тебя с собой… Но ты принадлежишь этому миру, а я так и не смог стать его частью».

«Или не захотел», — добавил я уже вслух. От потери крови сознание мутилось, глаза наливались свинцом, мышцы отказывались подчиняться.

Сколько осталось времени? Сейчас монстры «освежуют» последнюю тушу и… Минут пятнадцать, не больше. Значит пора.

Быстрым движением спрятав в нагрудный карман пачку с одинокой сигаретой, я поднялся. Левая рука, перебитая в нескольких местах, висела плетью, а каждое движение пульсирующей, нестерпимой болью отдавалось в груди. «Ребра переломали, сволочи», — мысль была явственной, но совершенно спокойной, почти отвлеченной. Как и боль — она терзала и мучила тело, но оставляла меня равнодушным. Это хорошо, не хочу думать о ней. Слишком много времени посвящал ей раньше.

Преодолев в кромешной темноте лестничный пролет, я с грохотом налетел на что-то угловатое и неприятно острое. Пришлось лезть за фонариком — подслеповатый, тусклый лучик высветил пыльные почтовые ящики. Я осторожно коснулся их пальцами — покосившаяся, провисшая в петлях створка с номером 34 протестующе заскрипела. Я улыбнулся и покачал головой: «кое что никогда не меняется». Пальцы уже сами ощупывали и смахивали пыль с соседнего ряда ящиков — 38, 39, 40 и наконец дверца без номера. Сердце екнуло и застучало быстрее. Безымянный ящик — не такой как у всех — скрывающий страшную тайну, окруженный завесой мистики… в детстве он был предметом моей особой гордости, а вся дворовая ребетня отчаянно завидовала… Еще бы, разве можно придумать волшебную сказку, страшилку или шпионский роман про почтовый ящик со скучным номером 42! Разве число 26 может отправить мальчишескую фантазию в бесконечный полет, а любая иная цифра наградить флером секретности и страшной тайны… Взрослые говорили, что на этой дверце номер квартиры изначально был нарисован вверх головой и потому дворник дядя Коля — личность угрюмая, нелюдимая, что автоматически означает — загадочная — стер неугодную надпись. Такие рассказы только подливали масла в огонь, ведь многие малолетние завистники пытались обезличить и свою почту. К моему немалому удовольствию — тщетно.

  1