35 
Рывок — упругий, резкий — и люк отлетает далеко в сторону, отброшенный ударом моей головы. Могучий хвост, свернутый в тугую спираль, возносит меня на три метра над поверхностью — я молниеносен, я смертельно быстр. Раздвоенное жало — безотказное орудие убийства — разит и жалит… пустоту. Рефлексы быстрее сознания, быстрее зрения — язык продолжает напрасно молотить по месту, где я ожидал застать жертву, где слышал её! Ловушка!
Пройдет бесконечно долгое мгновение, прежде чем размазанное изображение на сетчатке превратиться в четкую картинку и я увижу две бьющиеся друг о друга деревянные баклуши, привязанные к ветке иссохшего дерева… Судьба пожалела для меня острого, быстрого зрения — во тьме привыкаешь полагаться на слух, осязание и интуицию…
И я «слышу» занесенный сзади — за моим раздувшимся капюшоном — «острый клык», он со свистом разрезает воздух — железная смерть, неотвратимо настигающая меня.
«Матерь всех змей», — разворачиваюсь, понимая, что не успеваю, — «защити меня… Матерь…».
* * *
Усталый сталкер, подняв забрало защитного шлема, утирает густой, вязкий пот. Гигантская змея на земле еще бьется в агонии, огромное тело сворачивается тугими кольцами, хвост ужасающим хлыстом молотит воздух. Но быстротечная битва двух охотников уже закончена. Давид в очередной раз побил Голиафа.
Сталкер тяжело садится, приваливаясь спиной к старому дереву. «Пятая тварь в этом месяце», — мысли его текут размеренной, неспешной рекой. Радость победы окупает животный ужас перед исполинскими жителями подземки… «Осталось три гада и сектор зачищен». Три боя, где охотники становятся жертвами. «Когда-нибудь трюк с деревяшками не сработает и я проиграю». Однако сейчас время для отдыха и триумфа.
ПО ТУ СТОРОНУ ЯНТАРЯ
Дыхание — сбивчивое, неровное. Воздуха не хватает — вдыхаю дикую смесь кислорода и углекислого газа и захожусь в мучительном, не приносящим облегчения кашле.
Осторожный вдох — легкие наполняются — в них газ — смерть пополам с жизнью. И жизнь с каждой минутой уходит, проигрывая всё сильней… Тяжелый, порывистый выдох — прочь, яд, прочь! Секунды облегчения.
Пытаюсь не дышать. Превратиться в столетнее, мудрое дерево, миллионами листьев перемалывающее углекислоту в благословенный, чистый кислород. Смеюсь и задыхаюсь смехом. Не думать о воздухе — смотрю на фосфоресцирующие стрелки часов — половина второго. Не знаю ночи или дня — абстрактное, больше никому не нужное время… сколько его осталось до конца, когда собственное дыхание убьет меня. Час или два, оно ускользает сквозь пальцы — песчинки тают на горячих руках.
* * *
Краска неопределенного, давно утраченного цвета, полопалась во многих местах и обнажила изъеденный ржавчиной, изуродованный металл. Подслеповатый фонарь безжалостно высвечивает язвы и проплешины на некогда солидной двери. Слабый лучик, направляемый неровной, подрагивающей рукой, будто вылизывает бесчисленные раны несчастного, измученного временем железа — я пристально высматриваю каждую прожилку, каждую — мельчайшую — царапинку… и почему-то неизменно представляю поверхность Марса, испещренного таинственными и величественными каналами. И чувствую себя отважным исследователем, покорителем неизведанного, первооткрывателем чужих, забытых тайн…
Минута сменяется минутой, часовая стрелка укоризненно приближается к новой отметке. Отдающий последние силы фонарик готовится к неизбежному — тусклая желтая лампочка затухает и дрожит, включаясь на все более короткие промежутки ускользающего времени.
Пора… тающий на глазах заряд аккумулятора приговаривает к действию, обрекает меня…
Пульсирующий, липкий страх, сдавливает сердце и берет за горло стальной хваткой. Трудно дышать, едкие капельки пота заливают слезящиеся глаза… Дверь — грань между прошлым, настоящим и будущим. Черта, невидимая, но осязаемая граница. Сейчас и здесь, с этой стороны двери — Настоящее: давно заброшенное бомбоубежище, со сломанной системой вентиляции, без электричества, запасов воды и пищи. Такое Настоящее существует, пока мерцает старый крошечный фонарик, пока скудные остатки кислорода еще могут наполнить сжавшиеся легкие. Убежище даровало жизнь — очень-очень короткую, длиною всего в три дня, а теперь готово забрать одолженное, поглотить в своих недрах…
За дверью — пока она заперта — Прошлое, каким мы его помним… Свет солнца и сияние луны, шелест ветра и шум дождя… и жизнь… такая разная: наполненная грустью и отчаянием, надеждами и любовью, слезами и детским, ангельским смехом. Я слышу, как смеются два ребенка — совсем крошечная девочка и её старший братик — трехлетний улыбчивый карапуз. Два голоса — настолько разные, настолько родные. Не вижу их лиц, только смех, беззаботный и живой… Нет! Думать о другом! Думать о другом!!!
35 
