очень нудно 
72 
Это обращение на «мы», имитирующее разговор с ребенком, Рогов хорошо знал по армии: что буреем, воин?
— А что с тобой говорить-то? — спросил он, начиная закипать.
— А чё ты чёкаешь-то? — незабытым, столь знакомым тоном безнаказанной шпаны спрашивал Пров. За Провом явно был опыт шестерки, долго наблюдавшей подобные инициации в качестве рядового члена команды, — команда, верно, стояла полукругом, пока пахан производил ритуальный опрос, служивший прелюдией к долгому и изощренному измывательству. — Ты чё чёкаешь-то, чё? Чё ты чёкаешь, ты? — И он ткнул Рогова в грудь кривым пальцем.
Павел стоял у загона, отвратительно скалясь. Рогов ощутил ненавистный холод в желудке, словно ледяной кулак сжимался там.
— Карантин, — сказал он, ненавидя себя за подлое желание прикрыться здешним законом. — Что ты лезешь, я в карантине.
— В карантине, ну и чё? — невозмутимо повторял Пров, наступая на него. — И чё? И трава не расти?
— Пров, новых не трогают, — подал голос Павел, но явно исключительно ради проформы, рассчитывая на изобретательный ответ.
— И чё? — спросил и его Пров. — А про число сегоднее ты помнишь? Какое седня число? Седня двадцать пятое число. — И снова повернулся к Рогову, продолжая наступать на него. Число было двадцать первое, это Рогов помнил. — Карантин ему. Закон он выучил. Закон тебе, да? Говно жрать — твой закон. А? Чего молчим-то? А? — И Рогов, не успев увернуться, получил тяжелый, неожиданной силы удар в челюсть; рот сразу наполнился кровью.
Этого ему хватило, чтобы мобилизоваться: он ненавидел прелюдии, ожидания, подготовки, но после первого удара страх исчезал, и тогда Рогов действовал четко — на зависть шпане. Никогда не тренируясь, не занимаясь никакой борьбой, считая ниже своего достоинства изучать приемы самообороны, Рогов чувствовал иногда такую душную ярость, что оттащить его от жертвы бывало непросто. В армии он так дрался всего единожды, когда сержант выбросил из его тумбочки материнские письма; инцидент стоил ему пяти и потом еще пяти нарядов по роте, но сержанта никто не любил, и большая часть роты была на роговской стороне. Так что драться Рогов не умел, а вот убить, вероятно, в известном состоянии мог бы.
— Убью, сука! — взвыл Пров, еле успевая заслоняться от града ударов, но Рогову этот визг только прибавил прыти. Он и ноги пустил в ход, и Пров уже встал на одно колено, закрывая только голову, а потом и вовсе упал, — но тут Рогова сбил с ног прыгнувший на него Павел.
— Ты что, тебе ж конец теперь! — заорал он. — Оставь его, ты, чума бешеная! Он же свинарь, тебе за свинаря знаешь что будет?!
— Убери, убери его! — стонал Пров, катаясь по земле. Сквозь шум крови в ушах Рогов слышал бешеный топот и хрюканье, доносившиеся из загона. Он оглоушил бы и Павла, но начал уже выдыхаться, да и Павел был здоров.
— Ты что, — уже мирно продолжал Павел. — Свинаря кто же трогает? За свинаря по закону тебе шкаф, да после шкафа три дня самому за свинаря. — Рогова особенно раздражало, что Павел произносит «свинаря» с ударением на «и», но сил злобиться у него уже не было: как всегда после приступа ярости, он чувствовал только опустошение.
— Что за шкаф? — спросил он равнодушно.
— Теперь узнаешь, тебе через три дня сразу шкаф. И учти, свинарь в любом случае пишется: в карантине ты, не в карантине…
— Лично ему шкаф сделаю, — плюясь красным и поднимаясь с кряхтением, говорил Пров. — Лично, гад буду, лично!
— Ладно, — широко улыбаясь, сказал Павел. — Познакомились. Пошли обратно, скоро сбор большой. Пров, ты пойдешь Петра-то смотреть?
— Не видел я твоего Петра, — сплюнул Пров.
На обратном пути Рогов спросил Павла:
— Слышь, а почему за свинаря пишут в карантине? Три дня же, Константин говорил.
— Три дня, пока закон не всосешь, — с прежним дружелюбием отвечал Павел. — А раз на свинаря полез, значит, ты закон всасывать начал. Глядишь, у тебя на второй день карантин закончится.
— Понятно, — сказал Рогов. — А сколько он у тебя был?
— А тебя скребет? — оскалился Павел, с прежней внезапностью переходя к злобе.
— Скребет, а чё? — вопросом на вопрос ответил Рогов.
— Смотри ты, — проговорил Павел с подобием уважения и чуть ли не любования в голосе. — Еще чуть — и совсем всосешь. Я все три дня всасывал, даже в книжку писал — то-то надо, то-то нельзя… Константин увидел книжку, мне потом груша была.
72 
