306 
- Мы на словах не остановимся,
- Но, точно в сновиденье вещем,
- Еще привольнее отстроимся
- И лучше прежнего заблещем.
В первой главе поэмы героя посещает загадочный кошмар, о котором Пастернак в силу понятных причин пишет крайне уклончиво: в спор с ним вступает некое таинственное существо чуть не мистической природы, вечный двойник, сологубовский недотыкомка — «придорожная нежить», «плесень клейкая». Ясно, впрочем, что этот двойник — та самая мирная, прежняя ипостась «стрелка Володи», которая теперь ему омерзительна:
- Не пью и табаку не нюхаю,
- Но, выпив на поминках тети,
- Ползу домой чуть-чуть под мухою.
- Прошу простить. Не подвезете?
- Над рощей буквы трехаршинные
- Зовут к далеким идеалам.
- Вам что, вы со своей машиною,
- А пехтурою, пешедралом?
- За полосатой перекладиной,
- Где предъявляются бумаги,
- Прогалина и дачка дядина.
- Свой огород, грибы в овраге.
- Мой дядя — жертва беззакония,
- Как все порядочные люди.
- В лесу их целая колония,
- А в чем ошибка правосудья?
- У нас ни ведер, ни учебников,
- А плохи прачки, педагоги.
- С нас спрашивают, как с волшебников,
- А разве служащие — боги?
В этом фрагменте все загадочно: судя по всему, герой встречается с собственным прошлым, которое с завистью, униженно смотрит на нынешнее его преуспеяние («Вам что, вы со своей машиною»). Дядя героя — вечный «дядя самых честных правил» русских эпических поэм — оказался «жертвой беззакония, как все порядочные люди»: кухонная русская оппозиция и тогда, и теперь говорила одним и тем же языком, Пастернаку глубоко отвратительным, поскольку подпольной фронды он не любит — в его духе либо полностью принимать, и тогда уж разделять ответственность за все, либо так же безоглядно рвать, и тогда уж не жаловаться. Герой в прошлом — именно приспособленец, довольствующийся сознанием своей порядочности, но — как в том чистопольском разговоре с Гладковым о Цветаевой — сознающий, что борьба бесполезна, и плетущийся домой обедать. С этим приспособленчеством Пастернак намерен порвать окончательно, потому что опыт войны не позволяет больше «молчать, скрываться и таить». «В лесу их целая колония» — явное воспоминание о правительственных дачах «за шлагбаумами» (шлагбаумы не изменились — они и в Жуковке точно такие же, только дачи пошикарней). Замечательна тут, конечно, эта вполне преднамеренная двусмысленность — «колония» совслужащих, живущих на госдачах, и другая, исправительная колония, в другом лесу — куда, видимо, попал дядя; тетя до этого не дожила, и вот, выпив на ее поминках, герой тащится домой по той же дороге, по которой несколько лет спустя въедет в родной город победителем.
С этим героем, сетующим на бытовые неудобства и повторяющим «мы не боги», «мы служащие»,— обновленный Володя-победитель спорит в терминах почти ницшеанских:
- Да, боги, боги, слякоть клейкая,
- Да, либо боги, либо плесень.
- Не пользуйся своей лазейкою,
- Не пой мне больше старых песен.
- Нытьем меня свои пресытили,
- Ужасное однообразье.
- Пройди при жизни в победители
- И волю ей диктуй в приказе.
- Вертясь, как бес перед заутреней,
- Перед душою сердобольной,
- Ты подменял мой голос внутренний.
- Я больше не хочу. Довольно.
Ах, кабы только внутренний! Да ведь и внешний голос скоро напомнит новоявленным богам, что время их кончилось, что они снова винтики, служащие в обоих смыслах слова!
«Перед тобою лежит чудовище, на котором написано «Надо». Перешагни через него и скажи: «Я так хочу»».
Also sprach Zaratustra[4]. Не зря Пастернак вспоминал в Чистополе златоуста Заратустру и даже говорил Гладкову, что Ницше — это уже почти христианство. На короткое время ожили надежды на «верноподданный Солнца солнцесвободный народ», по-хлебниковски говоря; но нельзя быть одновременно солнцеподданным и солнцесвободным. Иллюзия, чрезвычайно плодотворная для поэта, оказывается гибельной для человека.
- Из кухни вид. Оконце узкое
- За занавескою в оборках,
- И ходики, и утро русское
- На русских городских задворках.
Чувствуется, что произнесение слова «русское» доставляет автору и герою физическое наслаждение.
306 
