Лёгкий, ненавязчивый романчик 
70 
Телевидение - чуть ли не все немецкие программы - тоже вовсю упражнялось в показе пережеванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупные планы мертвого Лысого с двумя черными дырками - над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу - неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.
И, конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и еще раз попытаются ухлопать моего Водилу!
Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика.
Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что все произошедшее - трагическая ошибка, что ее мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе - так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали...
А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что ее мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве "экспорт-импорт", были его гонорарами за "исполнительское мастерство", за десятки смертей почти во всех странах мира.
Его искали очень, очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже "Интерпол" до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин...
Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить ее в покое, наедине с ее горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и ее документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.
Каждое интервью было для нее пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убежденность в непогрешимости своего прелестного, доброго и удивительного Алика - лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберег в этой ужасной автомобильной катастрофе!
И несмотря на то, что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль.
Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с нею.
* * *
Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани.
"Живу" - это громко сказано. В ее квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что-то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живет совсем рядом. Ее дом стоит на соседней с больницей улице, квартира в первом этаже, и я могу смываться из нее, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из нее - для меня плевое дело.
Изредка я ночую у нее. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живет очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали туда еще во время Второй мировой войны.
Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьей. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки для ежедневной практики.
От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге - Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистентом.
Вадим Евгеньевич был блядун, пьяница, превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл "Ява", на котором и носился по всей Алма-Ате и ее окрестностям. А еще Вадим Евгеньевич пел под гитару мужественные песни Высоцкого и Визбора и, как поняла Таня впоследствии, всю жизнь тосковал по настоящему "мужчинству". Отсюда и гитара, и Визбор, и мотоцикл, и пьянки, и бляди... Хотя ему вполне было достаточно быть тем, кем он был на самом деле, - блистательным нейрохирургом! Но этого Вадим Евгеньевич не понимал...
На втором курсе института, когда Тане было девятнадцать лет, Вадим Евгеньевич увез ее в Медео, в маленькую гостиничку при знаменитом высокогорном катке, и там без пышных клятв и заверений, без вранья и обещаний, легко и весело, под гитарку с шампанским, лишил Таню невинности. И несмотря на то, что Вадим Евгеньевич даже и не помышлял разводиться с женой и бросать сыновей, Таня никогда об этом не пожалела.
70 
